Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма
Мы оба расхохотались.
– Послушай, я спрашивал о твоём друге, – заговорил он, когда отсмеялся.
– Называй его по имени, – попросил я.
– Как скажешь, – он едва заметно усмехнулся. – Поспрашивал тихонько, был ли кто знаком с ним до прихода в Париж или что слышал… И странно выходит: о нём раньше не знали. Словечка не вытянул.
– Что в этом странного? – не сообразил я.
– Это странно, очень странно, пойми, – он принялся рассказывать. – Кому-то Венеция покажется большим городом. Но скажу так: те, кто живут там с младенчества, друг о друге что-то знают. Уж тем более – стекольщики. Мастерские держат на Мурано, специально, чтобы присматривать. Работать и оставаться незамеченным – нет, такое невозможно.
– Но он родился не в Венеции…
– Чужих принимают редко, и заметны они сильнее – сразу начнут расспрашивать. Спрятаться не получится: дня не проходит, что бы кто-то новость не принес.
Разгорячась, он указывал на невидимых людей, собравшихся в сторонке.
– Тот – дельный мастер, а у этого работники за труды в прошлом месяце не получили, а там подмастерье – сущий болван.
– Он говорил, что начал трудиться, когда ему было, сколько мне сейчас, – припомнил я. – Или около того, значит, в Венеции он пробыл не меньше двух лет.
– Удивительно, если так.
– Не веришь его словам?
Он неопределенно пожал плечами.
– Зачем его вообще притащили в Париж? Мороки больше, чем пользы. Или мессир Кольбер выдал личное приглашение? Вот ещё не меньшая странность в этой мастерской, как ты говоришь.
– Он говорил: из-за языка. Его мать – француженка.
– Понятно, откуда его странное имя. И это всё, что тебе известно?
Немного же он поведал – значилось на лице, Марко не скрывал разочарования. Грамотой я тогда не владел, зато неплохо выучился читать по лицам, однако от злоключений это не уберегло…
– Он не любил расспросов, а сам о себе не рассказывал, – объяснил своё незнание.
– Не полагайтесь на человека, который не говорит о себе. Скрытность свидетельствует о порочности, добродетели таить нечего, – исполнил, ломаясь и картавя, Марко и шутливо раскланялся.
– Что это? – удивился я.
– Понравилось? Слышал на представлении, которое разыгрывали куклы, – так говорила кукла Бригеллы… А может, рассказывал, с кем трудился раньше? – вернулся он к Ансельми.
– Однажды упомянул о Пьетро.
– Что именно?
– Он знал его в Венеции. И когда он рассказывал о мастерской, я не думал, что он среди них новичок.
– Да, на новичка, вроде тебя, не похож. Тогда скажи вот что… Как ты его встретил?
Я ответил не сразу.
– Не знаю, могу ли говорить об этом, – нерешительно раздумывал.
– Я спрашиваю не из пустого любопытства. Если боишься его выдать, расскажи то, что касается тебя.
Что же ещё, как не любопытство, – подумал про себя, но вслух сказал:
– Они проезжали через постоялый двор, где я жил.
– Кто они?
– Ансельми, трое итальянцев и гвардейцы с ними.
– Кто из итальянцев?
– Антонио, Пьетро. Последнего не запомнил.
– Про последнего нетрудно выяснить, зная остальных.
– Ну, выяснишь, а дальше что?
– Те, кто с ним ехал, должны знать про него, не с неба же он к ним свалился.
– Ты заговоришь с Антонио? – с опаской спросил я.
– Попробую с Пьетро. Знаешь, меня самого заинтересовало. Ну, я не слышал, кто другой… А тут все головой качают.
Глаза его блестели. За словами сквозило некоторое недоброжелательство – не новость для меня. Между собой итальянцы проявляли единение только в спорах с французами, в остальном – я подозревал – их отношения гладкими не назовешь.
– Может, не стоит заходить так далеко? – на всякий случай спросил я и этим невольно проявил своё отношение к Ансельми.
– Что ты за него заступаешься? – возмутился Марко. – Что особенного он для тебя сделал? Кроме того, что по его милости ты сам не свой.
Я вздохнул.
– Нет, Марко, скорее, это моя вина. Не нужно было затевать с ней разговор, ты не находишь?
Он морщился.
– В чем вина, не знаю.
– Думаешь, она будет теперь со мной разговаривать? – спросил я, надеясь, что хоть Марко меня поддержит.
– А что ты собираешься делать?
– За этим тебя позвал. Может, подскажешь или совет дашь.
– Совет? – переспросил он, будто плохо расслышал. – Совет…
*****10Здесь же позволю отступить от ровного повествования и запишу историю, которая случилась немного раньше и до сих пор избежала моего пера, но не по забывчивости или умыслу. История пришлась на время недолгих дней моей счастливой и невинной связи с Ноэль и спокойствия в отношениях с Ансельми…
Управитель наш, мессир Дюнуае, занемог – такое случалось нередко – и тогда в мастерской поговаривали: не иначе как накануне он повел себя невоздержанно в утехах плотских, включая обильную трапезу. Неудобства его болезнь не приносила, работе не препятствовала, но в тот день Дюнуае срочно понадобились какие-то бумаги по хозяйству, с чем он и прислал слугу спозаранку, требуя везти бумаги без промедления. Решили: лучше, если с бумагами поедет Пьетро, а в помощники приставили меня, благо утром поручений ко мне не находилось.
Оказия обернулась настоящим путешествием: когда мы вышли, я, нагруженный связками листов так, что дороги под ногами не видел, перед нами показался экипаж. Старый, кое-где облез – догадываюсь, у Дюнуае имелся поновее, в котором он и отправлялся ко двору его величества, – но я ощутил себя важным господином, когда проскользнул внутрь, уложил свою ношу на грязноватый пол и приник к окну. Рядом грузно уселся Пьетро. Скамья, обитая кожей, слегка погнулась и заскрипела, Пьетро жалобно посетовал, как раздался за последнее время, – это оттого, что ходить приходится мало. Отдышка постоянно мучила его, пот крупными каплями скатывался по краю лба, хотя день стоял зимний, и стылый воздух в экипаже ничем не отличался от проносившегося вовне.
То и дело я выглядывал наружу, рассматривал улицы, знакомые и впервые встреченные, но от мелькания и тряски голова закружилась, пришлось передвинуться вглубь. Пьетро пребывал в добром настроении, оно поспособствовало его словоохотливости, я заговорить не решался. Он же, посматривая добродушно, спросил про девушку, которая зовется Ноэль, так о ней выразился, с этого потек наш разговор. Вначале о Ноэль, дескать, хорошенькая девушка приходит на утреннюю мессу, а откуда она? Я сказал: живет неподалеку и дружна с отцом Бернаром, преувеличил, конечно, но всё сошло – Пьетро одобрительно кивал. Потом я его спросил: ожидаются ли новые работники в мастерской.
– Да, вроде, больше никого не ждем, пока справляемся.
И я, освободившись наконец от скованности перед старшим, напомнил ему давнишний разговор:
– Помнишь, Пьетро, ты говорил: если смотреть в зеркало, оно откроет свои тайны?
Он заулыбался и шутливо поднял палец:
– Не каждому, мой дорогой, не забывай – не каждому.
– Но тебе они открылись?
– Ах ты, чудной, это же так говорится, про тайны. К слову, вроде. А какие на самом деле тайны… Разве что на душу поглядеть.
Тут нас так тряхнуло, что Пьетро всем телом привалился к двери и страдальчески охнул, а я подскочил не меньше, чем на палец. Слуга, правивший лошадью, выругался и замедлил ход.
– Ты видел душу зеркала? – переспросил, не веря услышанному.
– Непонятливый ты, – отозвался он, потирая ушибленную руку. – Не его, а свою душу. Заглядываешь, и появляется собственная душа.
Я всё равно не понимал.
Тогда, притянув к себе, Пьетро спросил:
– Когда ты смотришь в зеркало, что видишь?
– Лицо, – недоуменно отвечал я.
– А какое лицо?
Задумался, изменилось ли что за прошедшее время.
– Незаметное. И ещё – несмелое.
– Выходит, и душа твоя такова – несмелая. И я вот тоже смотрю… Эх, – не удержался он. – Кто бы мог подумать, что я был в твоём возрасте. А теперь? Душа стареет, ровно, как мы сами.
Наверно, он хотел сказать, что лежащие поперек лица морщины уже не разгладить, и выгоревшим глазам никогда не вернуть прежний цвет. Доброй половины зубов он лишился, но улыбка от того не становилась испорченной, никто не сказал, что она злая или гадкая.
– Зато потом, – Пьетро доверительно наклонился. – После смерти, значит, освободится душа от тела и сама очистится, вернет прежнюю легкость. Не сразу, но со временем. И опять будет, глядишь, такая вся сияющая и безмятежная.
– Ты веришь в это, Пьетро? – спросил я.
– А что же? Конечно.
– И у каждого она очистится? Какой бы тяжести грехов не набрала?
– У каждого, – подтвердил он. – Кому и пострадать придется, чтобы к естеству своему прийти, но всё равно это случится, даже если от тела душа восстанет черна, как уголек. Я вот так решил – за столько лет в мастерской многого навидался. Простой человек не задумывается об этом, не понимает. Верит тому, что святые отцы говорят, а они как говорят: один так скажет, другой – иначе, и разберись – на чьей стороне правда. А стекольщику другое дано: он душу в зеркале видеть может. Только не просто этого добиться, ну, и стекольщиком не каждый станет. Как у нас говорят, знаешь? Миг рождения предрешен.
