Вечность на двоих - Варгас Фред

Нет, он расскажет Тому продолжение сказки про козлика.

Адамберг взобрался на восьмой этаж и позвонил в дверь с десятиминутным опозданием.

— Если не забудешь, закапай ему в нос, — сказала Камилла, протягивая комиссару капли.

— Ни за что не забуду, — обещал Адамберг, засовывая пузырек в карман. — Иди. Играй хорошо.

— Слушаюсь.

Милый дружеский разговор. Адамберг устроил Тома у себя на животе и растянулся на кровати.

— Ну, на чем мы остановились? Помнишь доброго козлика, который очень любил птиц и не хотел, чтобы рыжий козлик приходил к нему на горку и дразнил его? Так вот, тот все-таки явился. Подошел, рассекая воздух большими рогами, и сказал: «Ты мне жить не давал, когда я был маленьким, теперь пробил твой час, старичок». — «Так это ж было понарошку, — сказал черный козлик, — детский сад. Ступай себе с миром». Но рыжий козлик ничего не хотел слушать. Ведь он пришел издалека, чтобы отомстить черному козлику.

Адамберг замолчал, но ребенок двинул ножкой в знак того, что не спит.

— Тогда козлик, проделавший долгий путь, сказал: «Дурачина ты, простофиля, я отниму у тебя твою землю и работу». И проходившая мимо мудрая серна, которая прочла все книжки на свете, сказала черному козлику: «Остерегайся рыжего, он уже двоих козликов убил и тебя убьет». — «И слышать ничего не желаю, — сказал черный козлик мудрой серне, — ты просто с ума сошла, ревнуешь, и все тут». Но все-таки наш черный козлик забеспокоился. Потому что уж больно хитер был рыжий и весь из себя. Тогда черный решил засунуть Новичка за каминный экран и хорошенько подумать. Сказано — сделано. С экраном все обошлось. Но у черного козлика был один недостаток — не умел он хорошенько думать.

По тому, как потяжелел Том, Адамберг понял, что он уснул. Положив руку ему на головку, комиссар закрыл глаза, вдыхая ароматы мыла, молока и пота.

— Тебя что, мама надушила? — прошептал Адамберг. — Дурочка, кто же так поступает с младенцами.

Нет, тонкий запах исходил не от Тома. А от кровати. Адамберг раздул в темноте ноздри, насторожившись не хуже черного козлика. Он знал эти духи. Но к Камилле они не имели отношения.

Он осторожно встал и уложил Тома в кроватку. Обошел комнату, держа нос по ветру. Запах был локализован — он гнездился в простынях. Черт возьми, тут спал какой-то тип, и им пропахла вся кровать.

«И что теперь? — подумал он, зажигая свет. — Во сколько постелей скольких женщин забирался ты до того, как у вас с Камиллой установились товарищеские отношения?» Он разом сдернул простыни и осмотрел их, будто, опознав чужака, смог бы совладать со своим гневом. Потом сел на разобранную постель и сделал глубокий вдох. Все это неважно. Одним типом больше, одним меньше, подумаешь, дело. Не страшно. И нечего злиться. Душевные терзания в стиле Вейренка — не его конек. Адамберг знал, что они мимолетны и скоро пройдут, а он уплывет под сень своих личных берегов, где никто его не достанет.

Он смиренно постелил простыни, аккуратно натянув их с обеих сторон, пригладил подушки ладонью, не очень понимая, стирал ли он этим жестом с лица земли незнакомца или собственную, прошедшую уже ярость. Затем подобрал с подушки несколько волосков и внимательно изучил их под лампой. Короткие мужские волоски. Два черных, один рыжий. Адамберг нервно стиснул пальцы.

Задыхаясь, он принялся мерить шагами комнату от стены к стене, и волна кадров с Вейренком в главной роли захлестнула его. В этом грязевом потоке вихрем проносились рожи притаившегося в чулане лейтенанта, на любой вкус: вызывающая, молчаливая, стихоплетская, упрямая беарнская рожа, сукин сын. Данглар был прав: горец опасен, он затащил Камиллу в свои сети. Он пришел, чтобы отомстить, и начал здесь, в этой постели.

Тома вскрикнул во сне, и Адамберг положил руку ему на голову.

— Это все рыжий, малыш, — прошептал он. — Он напал первым и увел жену у черного козлика. Война объявлена, Том.

Два часа Адамберг просидел неподвижно возле кроватки сына, дожидаясь Камиллу. Стоило ей появиться, он тут же распрощался, не очень по-товарищески, чуть ли не грубо, и вышел под дождь. Сев за руль, он мысленно прокрутил свой план. Молча, тихо, эффективно. Еще посмотрим, кто кого. В полутьме Адамберг взглянул на часы и покачал головой. Завтра к пяти часам ловушка будет расставлена.

XXXV

Лейтенант Элен Фруасси, с банальным лицом и восхитительным телом, неприметная, молчаливая и кроткая до полного обезличивания, славилась тремя свойствами. Во-первых, она жрала с утра до вечера и не толстела, во-вторых, рисовала акварелью, что было единственной известной ее причудой. Адамберг, заполнявший рисунками целые блокноты во время коллоквиумов, только через год соизволил поинтересоваться картинками Фруасси. Как-то вечером, прошлой весной, он рылся в ее шкафу в поисках пищи. Кабинет Фруасси принимался всеми за своего рода продовольственный склад, где чего только не было — фрукты и сухофрукты, печенье, йогурты, молоко, хлопья, деревенский паштет, лукум — и все это в открытом доступе на случай внезапного голода. Фруасси была в курсе этих налетов и тщательно к ним готовилась. Адамберг прервал на мгновение раскопки, чтобы пролистать стопку акварелей, и, обнаружив печальные силуэты и тоскливые пейзажи под безысходным небом, поразился мрачности сюжетов и красок. С тех пор время от времени они, не произнося ни слова, обменивались рисунками, подкладывая их друг другу между страницами очередного отчета. И наконец, третьей ее особенностью было то, что, получив диплом специалиста по электронике, она проработала восемь лет в службе спецсвязи, проще говоря — на прослушке, где явила чудеса скорости и результативности.

Она присоединилась к Адамбергу в семь утра, как только открыл свои двери замызганный барчик напротив «Кафе философов». Пышное буржуазное заведение продирало глаза только к девяти утра, тогда как пролетарская забегаловка поднимала жалюзи на рассвете. Круассаны в коробке из металлических прутьев только что выложили на стойку, и Фруасси поспешила заказать второй завтрак.

— Все это, конечно, незаконно, — сказала она.

— Само собой.

Фруасси скорчила гримасу, размачивая круассан в чашке чая.

— Я должна знать об этом больше.

— Я не могу допустить, чтобы в Контору проникла паршивая овца.

— Что ей там делать?

— Вот этого как раз я не могу вам сказать. Если я ошибаюсь, мы все забудем и вы ничего не будете знать.

— Конечно, я всего-навсего установлю микрофоны, непонятно зачем. Вейренк живет один. Что вы надеетесь услышать?

— Его телефонные разговоры.

— И что тогда? Если он что-то и задумал, не будет же об этом болтать по телефону.

— Если задумал, то что-то очень плохое.

— Тем более он будет молчать.

— И все-таки. Вы забываете о золотом правиле всякого секрета.

— О каком? — спросила Элен, собирая крошки в ладонь — она любила чистоту.

— Любой человек, у которого есть секрет, и такой важный, что он поклялся всеми святыми и головой своей матери хранить его до гроба, кому-нибудь одному обязательно все расскажет.

— Кто вывел такое правило? — спросила Фруасси, отряхивая руки.

— Человечество. Никто, за крайне редким исключением, не в состоянии свято хранить тайну. Чем она обременительнее, тем вернее работает правило. Именно так секреты вылезают на свет божий, переходя от одного клятвопреступника к другому, и так до бесконечности. Кто-то наверняка знает секрет Вейренка, если таковой на самом деле существует. С этим человеком он будет разговаривать, что я и собираюсь услышать.

«Это и кое-что еще», — добавил про себя Адамберг, смущаясь, что дурачит кристально честную Фруасси. Его вчерашняя решимость ничуть не ослабела. Стоило ему представить руки Вейренка на теле Камиллы и, что еще хлеще, неминуемое совокупление, как он чувствовал всем своим существом, что превращается в боевой заряд. Просто ему было очень неудобно перед Фруасси, но это он как-нибудь переживет.