Все лгут - Гребе Камилла

Мои мысли заняты Марией и Самиром – семьей, которая растаяла в воздухе. Я думаю о Винсенте, мальчике, переставшем говорить и выросшем во взрослого мужчину, который так и не заговорил. Думаю обо всех жертвах убийств, с которыми столкнулся за годы своей карьеры. Об их близких, чьи жизни никогда уже не станут прежними.

Некоторое время я размышляю, не позвонить ли Черстин и не пригласить ли ее зайти, но решаю, что в данный момент ни на какие любовные эскапады я не способен. Вместо этого я достаю фотоальбом – он у меня всего один. Страницы пожелтели. Уголки фотографий вставлены в маленькие треугольные кармашки из пластика. С фотографии на меня смотрит Ли. У нее в руке малярная кисть, тяжелые темные волосы убраны в хвост. Рабочие штаны заляпаны краской, раскосые глаза напоминают кошачьи.

Это фото сделано здесь, в гостиной, всего через неделю после того, как мы сюда въехали. Комната была выкрашена в такой безобразный оттенок зеленого, что первое, чем мы решили заняться, была покраска стен. Красила в основном Ли, если уж говорить начистоту. У меня было так много работы с этим расследованием, что ей пришлось – или, возможно, она сама решила – справиться с львиной долей дел по дому самостоятельно.

Я листаю дальше.

Ли на кожаном диване, на ней джинсы для беременных и полосатый топ, который обтягивает выпуклый живот. Она удивленно смотрит в камеру, вспышка которой настигла ее с чашкой чая в руке. Рот Ли приоткрыт, словно она вот-вот что-то скажет.

– Что, – бормочу я вполголоса. – Что ты хотела сказать, Ли?

Она не отвечает, только молча смотрит на меня, застыв во времени.

Еще фотографии.

Мы с Ли на маленькой яхте, которую взяли в аренду однажды летом, за год до того, как она забеременела. Мы тогда сели на мель на шхерах, неподалеку от Бьеркшера.

Еще фото: бабушка Ли. Она пьет кофе, узловатая рука держит блюдо с цветочным узором, а в промежутках между зубами виднеются кусочки сахара. Пятнистый кот, которого позже тем же летом задавила машина, сидит у нее на коленях.

Я ощущаю, как возрастает давление в груди, словно кто-то ногами давит мне на ребра. Сердце начинает биться чаще.

Я переворачиваю страницы.

Заснеженный Стокгольм. Ли на коньках, на льду. Она смеется, вскинув руки над головой, как балерина. Куртка полурасстегнута, шапка набекрень.

Я швыряю альбом на пол и на ощупь отыскиваю мобильник. Со лба и из подмышек струится пот.

Дрожащей рукой я набираю номер и прижимаю трубку к уху.

– Привет, Черстин, – здороваюсь я. – Чем моя красавица собирается заняться сегодня вечером?

Эта жажда принуждает меня действовать, ей невозможно противостоять. Она примитивна – как стихия, перед которой человеку лучше всего склонить голову. Отбушевав же, по себе она оставит лишь пустоту и еще большее отчаяние.

Разумеется, я люблю женщин. Больше, чем другие – так мне кажется. Разумеется, в акте любви я нахожу наслаждение. Только порой мне хочется, чтобы кто-нибудь подкрался тихонько, пока я сплю, и кастрировал меня. Просто отрубил бы все к черту. Ибо эта жажда заслоняет собой так много другого, отнимает столько времени и сил. Кто знает, чего смог бы я достичь, не проводи все свободное время в горизонтальном положении? Может, нажил бы состояние на бирже, совершил кругосветное путешествие на яхте или выучил бы кучу языков.

Может, я раскрыл бы убийство Ясмин Фоукара.

А я сижу в своей двушке в Мербю, и с каждым днем боль в паху все сильнее, и время от времени мне приходится вставать ночью пописать не один раз, а два или три.

Я мысленно представляю свою простату – распухшую, большую, как грейпфрут, и ярко-красную.

Кто захочет трахаться со мной через пять лет? Через десять?

Я смотрю на часы: двадцать минут двенадцатого.

Черстин глухо похрапывает рядом со мной. Звук затихает и вновь нарастает в такт ее дыханию. Ее сильные, еще блестящие от пота руки покоятся поверх одеяла.

Я легонько трясу ее.

– М-м? – сопит она, плотнее закутываясь в одеяло.

– Мне завтра рано вставать.

Не отвечает.

– Эй, Черстин?

– М-м-м.

– Мне нужно рано вставать.

Она медленно приподнимается на одной руке.

– Хорошо, хорошо.

– Ты очень красива, – говорю я, наблюдая, как она выбирается из постели.

– Благодарю, – отвечает Черстин и принимается одеваться. Она натягивает большие трусы телесного цвета и нагибается за лифчиком с широкими бретелями, который валяется на полу. Потом через голову влезает в бесформенное платье, а колготки сминает в ком и прячет в кулаке.

– Увидимся через недельку? – интересуется она, облизывая губы.

На ее щеке я угадываю следы красной помады.

– С удовольствием, – соглашаюсь я.

– Ты знаешь, где меня найти, – говорит Черстин и, прежде чем уйти, посылает мне улыбку.

Вот это и есть моя жизнь.

Кому-то, возможно, она покажется жалкой и убогой, но другой у меня нет.

Я хожу на работу, делаю что должен, и даже больше. Я хороший полицейский. Когда работа заканчивается, я возвращаюсь домой, в пустоту маленькой квартирки в северном предместье Стокгольма.

Не стоит меня жалеть, я достоин жалости не больше других.

Спросите меня, уж я-то знаю.

Я здоров – во всяком случае, по большей части. Я трудоспособен. У меня есть друзья, есть женщины, которые более чем охотно дарят мне свое тепло. Но я так и не понял своего места в том, что называется жизнью.

«В чем же, в самом деле, смысл всего этого? – задаюсь я вопросом. – Какое наследие я оставлю после себя?»

Я представляю надгробие из полированного гранита, без всяких финтифлюшек и позолоты.

Здесь покоится Гуннар Вийк – его носило по жизни без всякой цели и смысла, но он был любим женщиной, которая сама жаждала любви.

Когда мои мысли упираются в этот холодный гранит, без финтифлюшек и позолоты, я с ними заканчиваю. Довольно с меня этого.

В такие моменты я набираю номер Черстин или Будил. Или еще чей-нибудь.

А потом мне становится немного легче.

27

Пара недель пролетает в отсутствии сколько-нибудь значимых событий. Два раза идет снег: тяжелые, набрякшие от влаги хлопья тут же тают, превращаясь в серо-коричневую слякоть под ногами.

Однажды вечером меня навещает Будил, и мы трахаемся на кожаном диване, издающем треск и скрип. Как обычно, я выпроваживаю ее незадолго до полуночи. Оскорбившись, она приходит в ярость, позже, вполне вероятно, меня ждет наказание – она не терпит отказа и к тому же принадлежит тому типу людей, которые любят демонстрировать свою власть.

Я воспринимаю ситуацию спокойно. Что бы она там ни задумала – все это развеется, потому что в Будил больше дыма, чем огня. Порой мне кажется, что ее влечет к драме и конфликту, как мотылька к огню, просто чтобы дать выход тем отчаянию и унынию, которые она втайне от всех носит в душе.

На другое утро я обнаруживаю, что сломался холодильник, и вынужденно приглашаю домой мастера по имени Педро, который заламывает грабительскую цену. Ругаясь сквозь зубы, тем же вечером я отправляюсь в обувной магазин в центре, чтобы купить новые сандалии. Глядя на ценники, я жалею о том, что вообще пришел, констатируя, что вместо полицейского мне стоило стать мастером по ремонту бытовой техники.

Домой я возвращаюсь ни с чем.

Расследование топчется на месте, и в деле все так глухо, как бывает за моим окном холодными осенними вечерами. Ни одна из пропавших без вести женщин не соответствует профилю обнаруженных в море останков.

Я прошу Биргитту связаться с Интерполом, чтобы дополнить наш список именами всех женщин, пропавших в искомый период в других европейских странах. Биргитта обещает заняться этим на следующий день – у нее намечена тренировка по плаванию, и ей нужно пораньше уйти. Когда я говорю, что впечатлен тем, как усердно она тренируется, и предлагаю ей выпить пива после, Биргитта беззлобно просит меня отвалить. Потом она обувает беговые кроссовки, натягивает шапочку, надевает тонкий пуховик, правой рукой подхватывает рюкзак и, не попрощавшись, выходит из кабинета.