Робин Слоун - Круглосуточный книжный мистера Пенумбры
– Вы сказали, его схватили?
– Да. На книги он покупателей не нашел, так что их мы вернули. Ложек след простыл. И пуансонов – они тоже ушли. С тех пор не обнаруживались.
– Странная история. И что?
– Я хочу, чтобы вы их нашли.
Хм.
– Серьезно?
Декл улыбается.
– Абсолютно. Я понимаю, что они могут лежать на дне какой-нибудь свалки. Но также возможно, – его глаза блестят, – что они спрятаны на виду у всех.
Маленькие кусочки металла, пропавшие сто лет назад. Наверное, проще разыскать Пенумбру, обходя дом за домом.
– Я думаю, вам это по силам, – продолжает Декл. – По-моему, вы очень изобретательны, у вас большой ресурс.
Еще раз:
– Серьезно?
– Черкните мне, когда найдете. Festina lente.
Он улыбается, и окошко чата чернеет.
Ну вот, теперь я злюсь. Я рассчитывал, что Декл поможет мне. А он дает мне домашнее задание. Невыполнимое задание.
Но: «По-моему, у вас большой ресурс». Такого мне еще не приходилось слышать. Задумываюсь над этим словом. Ресурс. Думая о ресурсах, я сразу вспоминаю Нила. Но может, Декл и прав. Все, чего я добился, сделано с чьей-либо помощью. Я знаю людей с особыми умениями и знаю, как сложить эти умения вместе.
И если подумать, у меня есть и на эту задачу ресурс.
В поисках старинного и непонятного, загадочного и значительного я обращаюсь к Оливеру Грону.
Когда Пенумбра исчез и магазин закрылся, Оливер так проворно перескочил на новую работу, как будто она уже была у него в кармане, полагал я. Он устроился в «Пигмалион», один из подлинно независимых крепких книжных магазинов, открытый участниками «Движения за свободу слова»[20] на Энгельс-стрит в Беркли. И вот мы с Оливером сидим в тесном пигмалионовском кафетерии, втиснутом позади вальяжно раскинувшейся секции продовольственной политики. Ноги у Оливера слишком длинные для такого маленького столика, поэтому он вытягивает их в сторону. Я жую коржик с малиной и ростками фасоли.
Похоже, Оливер доволен своей новой работой. «Пигмалион» громадный магазин, почти целый городской квартал, набитый книгами и чрезвычайно хорошо организованный. Яркие цветные квадраты на потолке обозначают границы между отделами, а по полу проведены узкие полоски тех же цветов, сплетающиеся в узоры, будто дорожки на печатной плате. Когда я пришел, Оливер перетаскивал охапку тяжелых томов в секцию антропологии. Может быть, его крепкое сложение выдает в нем не библиотекаря, а регбиста.
– Ладно, что такое пуансон? – спрашивает Оливер.
Его знания о загадочных объектах не столь глубоки после рубежа двенадцатого столетия, но меня это не пугает.
Я объясняю, что система ручного набора держится на металлических буковках, которые составляются в строки, складывающиеся в свою очередь в страницы. Сотни лет эти буковки изготавливались по одной, каждая отливалась вручную. Для такого литья нужна матрица, шаблон, вырезанный из твердого металла. Этот шаблон и назывался пуансоном, и на каждую букву имелся свой пуансон.
Оливер молчит, смотрит отстраненно. Потом говорит:
– Ага, значит, послушай. В мире есть всего два типа предметов. Это прозвучит диковато, но… у одних предметов есть аура. У других нет.
Что ж, ставлю на ауру.
– Мы говорим об одной из главных реликвий многовекового культа.
Оливер кивает.
– Отлично. Бытовые предметы… домашний скарб?
Исчезли.
Он щелкает пальцами: пшик.
– Большое везение, если случается найти, к примеру, роскошную салатницу. Но религиозные реликвии? Ты не поверишь, сколько ритуальных сосудов до сих пор в ходу. Никому не хочется быть обалдуем, который выкинул ритуальную чашу.
– Значит, мне повезло, что быть обалдуем, который выкинул Gerritszoon, тоже никто не хочет.
– Ага, и если кто-то его украл, это добрый знак. Кража – одна из лучших судеб, которые могут выпасть предмету. Краденое в обороте. Его не засасывает земля.
Тут он плотно сжимает губы.
– Но не слишком обнадеживайся.
Поздно, Оливер. Я проглатываю остатки коржика и спрашиваю:
– Ладно, если ты знаешь ауру, дальше что?
– Если эти пуансоны существуют где-нибудь в моем мире, – говорит Оливер, – есть место, где ты их обнаружишь. Тебе нужен доступ в Инвентарную таблицу.
Первый класс
Табита Трюдо – лучшая подружка Оливера по Беркли. Невысокая, плотная, в русых кудряшках и с густыми внушительными бровями за толстыми стеклами темных очков. Теперь она заместитель директора самого загадочного музея всей Области Залива, крошечного помещения в Эмеривилле под названием «Калифорнийский музей вязальных искусств и вышивальных наук».
Оливер познакомил нас по электронной почте и объяснил Табите, что у меня особое дело, которому он сочувствует. Еще он дал мне тактический совет: небольшое пожертвование не повредит. К сожалению, любое разумное пожертвование составило бы не меньше 20 процентов всего моего состояния, но у меня есть еще покровитель, так что я ответил Табите и сообщил, что, возможно, смогу передать тысячу долларов (от Фонда Нила Ша в поддержку женщин в искусстве), если она мне поможет.
Увидев ее в музее – посвященные называют это место просто Спицей, – я тут же чувствую родство, потому что Спица – почти такое же странное заведение, как магазин Пенумбры. Это бывшее здание школы, одно большое помещение, оснащенное яркими дисплеями и детскими интерактивными стендами вдоль стен. У входа в широком ведре, будто мечи и копья, выставлены вязальные спицы: толстые, тонкие, одни из яркого пластика, другие из дерева, выточенные в форме человеческого тела. Сильно пахнет шерстью.
– Много у вас тут народу бывает? – спрашиваю я, разглядывая одну из деревянных спиц.
Прямо тотемный столб, только совсем тоненький.
– Да не мало, – отвечает Табита, приподнимая очки. – В основном, школьники. Сейчас как раз к нам едет автобус, так что с вашим делом лучше не затягивать.
Она сидит за администраторской стойкой, на которой стоит небольшая табличка: «Вход свободный, пожертвования пряжей». Я нашариваю в кармане чек от Нила и выкладываю на стойку. Табита принимает его с улыбкой.
– Приходилось работать на таком? – спрашивает она, щелкая клавишу на голубом компьютерном терминале. Терминал звучно бибикает.
– Никогда, – признаюсь я. – Два дня назад вообще не знал, что такие есть.
Табита куда-то смотрит, и я следую за ее взглядом: на тесную музейную стоянку из-за угла въезжает школьный автобус.
– Ну вот, – говорит Табита, – как раз такой. Разберетесь. Только не раздавайте наши экспонаты другим музеям.
Я киваю и проскальзываю за стойку, меняясь местами с Табитой. Она порхает по музею, выравнивая стулья и протирая пластиковые столы антисептическими салфетками. А у меня свои дела: Инвентарная таблица запущена.
Как я узнал от Оливера, Инвентарная таблица – это огромная база данных, где учтены все артефакты из всех музеев, какие только есть где-либо. Она ведется с середины двадцатого столетия. В те времена она работала на перфокартах, которые передавали, копировали, хранили в каталогах. В мире, где предметы постоянно перемещаются – с третьего подвального уровня запасника в экспозиционный зал или в другой музей (который может находиться в Бостоне или в Бельгии) – это насущная необходимость.
Инвентарной таблицей пользуются все музеи на свете, от самых скромных местных краеведческих до богатейших национальных собраний, и в каждом из них стоит точно такой же монитор. Это Блумбергский терминал древностей. О любом новом артефакте, найденном или купленном, делается запись в этой музеологической матрице. Если же он продан или сгорел дотла, запись уничтожается. Но покуда любой клочок полотна, листок серебра или осколок камня хранится в музее, все равно каком и где, он числится в таблице.
Инвентарная таблица помогает ловить фальсификаторов: каждый музей настраивает свой терминал на отслеживание новых записей о предметах, подозрительно схожих с артефактами, имеющимися в его собрании. И если Инвентарная таблица поступлений подает тревожный сигнал, значит где-то кого-то только что надули.
Если мои пуансоны попадут в какой-нибудь музей, их занесут в Таблицу. Мне нужно всего минуту посидеть на терминале. Но вообще-то в любом законопослушном музее куратор от такой просьбы придет в ужас. В этом культе терминалы составляют секретное знание. Потому-то Оливер и предложил найти черный ход: маленький музей с хранителем, сочувствующим нашему делу.
Стул за стойкой скрипит под моим весом. Я думал, Инвентарная таблица окажется чуть более высокотехнологичной, а в действительности она сама похожа на артефакт. Передо мной ярко-синий экран довольно старой модели: пиксели пробиваются сквозь толстое стекло. Новые поступления со всего мира прокручиваются сбоку. Средиземноморские керамические блюда, самурайские мечи, монгольские каменные бабы, символы плодородия – пышные моголки, крутобедрые, настоящие якшини – и еще очень много всего: антикварные секундомеры и рассыпающиеся мушкеты, даже книги, милые старинные книги в синих переплетах и с жирными золотыми крестами на обложках.
