Л. Хартли - Смертельный номер: Рассказы
— Наверное, он желает, чтобы мы вылезли, — сказала леди Генри, с сомнением глядя на пустынную площадь.
Эмилио предлагал руку — помочь выйти из гондолы.
Лорд Генри шагнул на берег, отказавшись от живого поручня, но его жена и Лавиния воспользовались им при переправе.
— Между прочим, — сказал он, — прикасаться к этим парням рискованно.
— Что за ерунда, Генри, — запротестовала его жена. — Почему?
— Язва, чума, грязь, всякая зараза, — перечислил лорд Генри.
— Дорогой мой, разве он похож на такого? Да он всех нас переживет. Генри тайком ревнует нас к нашему гондольеру, — сказала она, поворачиваясь к Лавинии. — Вам не кажется, что он — вылитый Адонис?
— Он вылитый пират, — ответил ее муж.
— Я спрашиваю не тебя, а мисс Джонстон, — укорила его леди Генри. — Тут нужны женские глаза. Лично я от него без ума. — И, придав лицу томное выражение, она игриво взглянула на мужа.
— Ладно, — мягко проурчал он, — но где же этот дворец? Что-то я его не вижу.
— Gondoliere, — обратилась к Эмилио леди Генри. — Dove il palazzo Labia?[42] — Она махнула рукой в сторону серых зданий и затянувших небо облаков. Эмилио выбрался из лодки. — Видите, какой он услужливый, — не удержалась она, — сразу понимает, что я хочу.
Когда Эмилио шел, он напоминал торпеду, будто им выстрелили из какого-то механического устройства, и он снесет первое же препятствие на своем пути — либо взорвется.
— Нам повезло, что мы его заполучили, — продолжала леди Генри. — Сработала юридическая хитрость; мы не могли нанять его на весь срок — бедняга все лето нарасхват и наверняка побаивается стилетов своих соперников. Уж как я его уговаривала, правда, Генри? На всех языках увещевала, но он ничего не желал слышать, был непоколебим. Вот мы и нанимаем его снова после каждой поездки — нам все равно, а у него совесть чиста. Увы, завтра мы отбываем.
По проходу они дошли до двери, внушительной, массивной, но за многие столетья она изрядно подгнила, одряхлела. Эмилио потянул за проржавевший звонок и прислушался.
— Скажите, — неожиданно вступила Лавиния, — вы не попросите его стать нашим гондольером, маминым и моим, когда вам он больше не понадобится? Всего на два дня, в пятницу мы уезжаем.
— Конечно, о чем речь! — воскликнула леди Генри.
Она провела переговоры на своем беглом ломаном итальянском, указала на Лавинию, потом на себя, отвергла какое-то его возражение, отмахнулась от его колебаний и наконец из хаоса вопросов и ответов вытянула грубоватое и как бы неохотное согласие Эмилио. Он был в ярости, но на лице читалась легкая застенчивость, будто мысли его сменились так непривычно быстро, что обогнали выражение лица, оставили его отключенным, и оно, словно издеваясь, отражало другое, прежнее настроение.
Дверь открылась, и они поднялись в комнату для приемов — высокие потолки, а со стен Антоний и Клеопатра, сходящие с корабля на берег, смотрели на Антония и Клеопатру за праздничным столом.
Они пили чай у Флориана, под грозовым небом.
— По-моему, — говорила леди Генри де Винтом, — стоит сказать мисс Джонстон, какими очаровательными наблюдениями о ней делилась с нами Кэролайн. Прямо капельки росы на траве, — добавила она, поворачиваясь к Лавинии. — Мы столько о вас знаем.
— Может быть, мисс Джонстон не хочет слышать о себе правду, — предположил лорд Генри.
— Ну, такая правда придется по душе любому. Во-первых, нам дали общие указания. Помнишь, Генри? Ни в коем случае ее не шокировать.
— Кэролайн почему-то считает, что тебя можно шокировать, — негромко произнес лорд Генри.
— Она истинная пуританка, каких в Америке уже не осталось, словно только что вышла из гостиной миссис Филд.[43]
— Давай лучше поговорим с мисс Джонстон, а не о ней, — предложил лорд Генри, и они пододвинули стулья, глядя на Лавинию с лучезарными улыбками. — И не пуританка, дорогая моя, — добавил лорд Генри. — А человек требовательный, разборчивый.
— Поправка принимается. В общем, даже малюсенькое пятнышко на репутации способно стать для вас трагедией. Да, еще там были ваши друзья.
— И что же мои друзья? — спросила Лавиния.
— Очень тесный круг, но они все время спорили между собой и сходились лишь в своей любви к вам. Каждый превозносил вас по-своему, каждый считал, что другие вас недооценивают. А во взыскательности им не откажешь. К вам они подходили с особой меркой. И если вдруг вас пытался одолеть какой-то соблазн, об этом писали, рассказывали по телефону, сообщали по телеграфу, в общем, обсуждали повсеместно.
— И повсеместно сходились на том, что эта попытка обречена на провал, — заметил лорд Генри.
— Разумеется. Где другие украдут лошадь, вы даже не посмотрите через плетень — так было сказано.
— Но это только потому, — мягко подхватил лорд Генри, — что тебе и в голову не придет смотреть через плетень.
— Узнаете свой портрет, мисс Джонстон? — спросила леди Генри.
— Ох уж эта Кэролайн! — простонала Лавиния.
— Это еще не все, — продолжала леди Генри. — Ваша душа проста и чиста, но внешне вы воплощение изысканности и утонченности. О друзьях вы рассказываете без единого худого слова, и все же слушать вас не скучно. Вы прекрасно разбираетесь в людях; вас не проведешь.
— Еще она сказала, — с очаровательной дотошностью дополнил лорд Генри, — что никто и не пытается тебя провести.
Но в этой добродушной попытке навести глянец его жена углядела другой смысл и потому возразила:
— Вздор, Генри: любой был бы счастлив провести мисс Джонстон. Она, наверное, как раз мишень для всяких сомнительных типов. Кэролайн именно хвалила ее за ум. Раз ты меня прервал, будь любезен, довершай перечень ее добродетелей, хоть задача и не из легких.
— Почему же, — не согласился он, на сей раз чувствуя твердую почву под ногами и склоняя к Лавинии яркий, но нежный луч своего взгляда, — очень легкая. Больше всего твоих друзей восхищает твоя выдержка. Ты умеешь снять напряжение в споре, объединить всех под одним знаменем, создать атмосферу, в которой уютно всем. Ты несешь мир и покой.
— До чего красноречив! — пробормотала леди Генри, покачивая головой.
— И тем не менее, — продолжал он, — ты человек исключительно ответственный, единственный в их рядах. Они никогда не позволят тебе выйти замуж — все разом кинутся к алтарю, чтобы опротестовать твой брак. Ведь ты для них… Ты для них — критерий респектабельности, — нашелся он, — как же они останутся без тебя?
Лавиния поднялась. За ее спиной на фоне заката опалово распростерся собор Сан-Марко.
— Спасибо, — поблагодарила она, — и спасибо за сегодняшний день. Мне пора идти, но сначала хотелось бы услышать, что сказала Кэролайн о моих пороках. Я ее хорошо знаю, — продолжала она, глядя на де Винтонов без тени улыбки. — Уж какие-нибудь она назвала, не сомневаюсь.
В глазах супругов мелькнул испуг.
— Только, чур, честно, — сказала Лавиния отворачиваясь. — Подумайте, каким бременем давят на меня все эти рекомендации.
— Мы вовсе не хотели устраивать тебе «игру в мнения», — голосом лорд Генри выделил кавычки.
— И все же, — Лавиния снова повернулась к ним, — хоть о каких-нибудь моих минусах поведайте.
Видимо, подобная нелюбезность задела леди Генри за живое.
— Кэролайн действительно сказала, — заговорила она тоном судьи, — что она… что все они полагают, будто бы у вас нет никаких заблуждений на свой счет, это и помогает вам так держаться.
— Никаких сознательных заблуждений, — пояснил лорд Генри, — и им не нравится, что у тебя этих заблуждений нет. Твои друзья делают все, чтобы они у тебя появились.
Супруги поднялись.
— До свидания, — сказала леди Генри. — Было очень приятно с вами познакомиться. Мы подписываемся под словами Кэролайн, если вы не против.
Лавиния согласно кивнула.
Она пошла куда глаза глядят, перебралась через железный мост, обогнула большую церковь Джезуити и зашагала к Фондамента делле Дзаттере. На мостовой бурлила толпа, казалось, она состояла из одних старух. Лица их были грубо-суровые, но по-венециански красивые, женщины эти шли сквозь таинственные сумерки, но в них самих ничего таинственного не было. Наоборот, они сновали по улицам деловито и озабоченно. Длинный приземистый полумесяц острова Джудекки опоясывал пурпурные воды канала, с востока его замыкали корабли, а на западе зияла брешь, и почти севшее в воду солнце струило лучи по узкому проливу, который казался еще уже из-за громадины фабрики, что поджимала его слева. К Лавинии вдруг пришло ощущение открытого моря, столь редкое в Венеции; брешь эта представилась ей раной на теле города, будто по чему-то органичному, завершенному рубанули мечом, будто в заклинании, каким завораживает этот город, невесть откуда взялось фальшивое слово. Лавиния с надеждой смотрела на канал. Ей казалось, что сквозь нее к морю бежит какая-то тягучая волна, и это не просто перемещение слоев атмосферы, нет, через нее вытекает сама Венеция. Город как бы пресытился красотой, дарованной ему свыше, она стала ядом, отравой для его организма, и вот сейчас он со вздохом выталкивал из себя перебродившую массу. Лавиния страстно желала отпустить с этой волной какую-то часть себя, свою перебродившую красоту, которая обязательно сольется с общим потоком. Целительный ветерок пустил рябь по поверхности канала, погладил ее — и унесся прочь. Солнце, проткнутое гигантской мачтой, исчезло в море, и в ту же минуту черная глыба пассажирского судна, взявшего курс на Бомбей, отделилась от причала, медленно заполнила собой брешь и снова замерла. Канал был закупорен с обеих сторон.
