Л. Хартли - Смертельный номер: Рассказы
Лавиния так давно искала общества другого человека, а ее общества так давно никто не искал, что она теперь не знала, что сказать.
— Надеюсь, сумею оправдать свою репутацию, — вот все, что пришло ей в голову.
Если она и остудила их пыл, они не подали вида, так и светились, таяли от восторга, глядя на Лавинию, словно ангелы небесные.
— Я знаю, для вас это сущая мука, — сказала леди Генри. — Куда спокойнее таким, как мы, — никакой репутации, ни капелюшечки! — В глазах ее торжествовала попранная добродетель, но ее муж заметил:
— Не пугай мисс Джонстон. Помнишь, нас предупредили: вы уж ее не шокируйте! — Они заразительно засмеялись, но крошечная стрелка воткнулась в душу Лавинии и застряла там, чуть покачиваясь.
— Ну, осторожничать сверх меры не надо, — сделав над собой усилие, произнесла она.
— Надеюсь, ты рискнешь поужинать с нами? — взмолился лорд Генри. Он словно просил о величайшем одолжении. — И твоя мама.
— Я с удовольствием, — согласилась Лавиния. — А мама, к сожалению, в постели.
Лица их мгновенно переменились — на них появилось участие, сочувствие.
— Какая досада, — пробормотала леди Генри. — Может, вам не следует ее оставлять?
— Почему, она совсем не умирает, — заверила их Лавиния с легкой иронией в голосе, отчасти по привычке, отчасти и по злобе, к своему стыду поняла она.
Они это заметили, потому что брови их поднялись, но на лицах отразилось облегчение.
— Не повезло вам с отдыхом, — посочувствовала леди Генри. — Восемь вечера вас устроит?
16«Почему, — писала Лавиния, — стоит мне встретить самых очаровательных людей на свете, я чувствую себя, как выброшенная на берег рыба? Де Винтоны ко мне сама доброта, но все впустую. Я словно фигура в черном на фоне закатного солнца. Олицетворение мрака и тьмы. Как я от этого устала! Сегодня утром чернота прямо-таки объяла меня. Жизнь моя будто сорвалась со своей оси: я совершала поступки, противные моей природе, но совесть была при этом совершенно спокойна. Три часа я топала по Венеции, чтобы в знак примирения купить шаль для миссис Эванс. Но мой окончательный выбор был продиктован злобой: я купила шаль, в которой она будет выглядеть ужасно. А когда я ходила из магазина в магазин, требуя, чтобы мне выложили весь товар, и уходила без покупки, мне не было стыдно и неловко, как прежде. Душа была спокойна. Кажется, ударь в меня молния, и то я бы не покраснела. Все делала машинально, не руководствуясь при этом какой-то логикой, не думая о выборе. Воля была подавлена, желания тоже. Из скорлупы меня вытащили де Винтоны. Они так старались вернуть меня в свой круг, в свой мир, когда-то бывший моим, где все желания уравновешены, запросы скромны, и если они невыполнимы, о них тотчас забываешь; где ты можешь покинуть свою духовную обитель, как голубь покинул ковчег, а потом вернуться туда, если захочешь. Пока они говорили, то и дело обращаясь ко мне, сплетая в одно полотно отдельные нити наших жизней, находя общие интересы, общих знакомых, сотню схожих и столько же несхожих взглядов, которые все равно связывали и объединяли нас, и уже казалось, что наши жизни прошли в нескольких ярдах друг от друга, я словно была околдована его чарами. Но каждое лассо, которое они набрасывали на меня, рассеивалось, точно было песчаной пылью, и я оказывалась где-то внизу, много ниже моих ангелов, оказывалась одна наедине с моей неуправляемой волей. Это меня пугает, и от этого ощущения некуда деться. Я не способна вернуться в края, где царит подлинное разнообразие, где на пастбище желаний растет миллион трав и можно спокойно пастись, не думая, что за тобой наблюдает волк. Эмилио для меня — ничто; он лишь планетарный знак, созвездие, под которым моя собственная воля может мне только навредить. Кажется, я изобрела для себя средство исцеления. Что если мысленно посмотреть на себя со стороны, глазами окружающего меня мира, который беспристрастно взирает на Лавинию Джонстон, замечает перо в ее шляпе, когда она стоит на террасе, видит, как она якобы увлеченно беседует с грубоватого вида мужчиной, помечает галочкой в газете сообщение о ее приезде, думает, что через неделю она уедет, задается вопросом, почему она не меняет туалеты чаще, решает, что вступать с ней в разговоры, пожалуй, не стоит. Может, тогда ко мне вернется ощущение реальности? И я буду значить для себя не больше, чем для всех, кто меня окружает.
Я пишу как язычница. Может, в том, что со мной происходит, нет ничего необычного — такое даже естественно, если совершаешь много дурных поступков кряду, перестаешь управлять собой. Я грешна, вот почему я оказалась несостоятельной с де Винтонами. Что же оно такое — чудовище, которым меня пугала Колинопуло? Мама не поможет мне от него избавиться, она сама сказала. Теперь мне и вправду хочется, чтобы Элизабет приехала».
На следующее утро ждали доктора. Лавиния осталась в гостинице, послушать, что он скажет. Всякий раз, выходя на террасу погреться на солнышке, она натыкалась на Эмилио. Его присутствие травмировало ее. Поначалу он приветствовал ее, церемонно и полновесно, но с каждой новой встречей приветствия эти становились все усеченнее, а потом и вовсе прекратились. Он ведет себя со мной недостойно, думала она, задетая за живое, но этим же и довольная. Хотя он избегал и сторонился ее, факт оставался фактом — он, Эмилио, осознанно причинил ей зло. Пожалуй, на этом ее личные отношения с ним и закончатся. Она еще раз посмотрела на него. Солнце сосредоточило всю силу своего света на его загорелой шее. Ведь это наверняка опасно? Неожиданно он поднял голову. Рукой она описала маленький круг над головой. Гондольер улыбнулся, вцепился обеими руками в свой матросский ворот и комичным жестом прижал его к ушам, потом отпустил. Указал на солнце, медленно, выражая презрение, покачал головой, еще раз улыбнулся и разгладил складки на вороте. Наконец-то чудовище Колинопуло выплыло из своего укрытия наружу. Лавиния машинально протянула руку и с подноса официанта взяла телеграмму.
«Искренне советую мисс Перкинс немедля отбыть Венеции. Увы приехать не могу Напишу Элизабет».
Лавиния смяла голубую бумажку и бросила ее в сторону канала. Бросок вышел слабый, ветром комок принесло назад, тогда она подошла к балюстраде и швырнула его что было сил. Он полетел к Эмилио, тот сделал вид, что хочет поймать его. Но бумажка до него не долетела, и Лавиния видела, как она погрузилась в воду, так и не развернувшись, сохранив свою тайну.
В тот вечер Лавиния вела дневник в спешке, буквы теснились, выходили косыми — не то что ее обычные элегантные прописи. Весь день она пыталась найти в Венеции какое-нибудь руководство по поведению или что-нибудь теологическое с руководством к практическому применению.
«Конечно, — писала она, — это лишь точка зрения француза, а им особенно верить не стоит. Мое мнение: если твоя воля развращена, этого достаточно, чтобы навлечь на твою голову проклятья. Старайся противиться своим желаниям, управлять ими, преобразовать их. Я так и поступала. Римская церковь учит, что вера без деяний мертва, без деяний невозможно отпущение грехов. Если ты веруешь, само собой разумеется, что свою веру ты подкрепляешь действиями. Сами эти действия пустячны, но они иллюстрируют твою веру, в этом их ценность. А зачем их совершать? Да они совершаются сами по себе. Если древо доброе, добрыми будут и плоды. А если это древо зла? Значит, и все плоды несут зло? Вообще проводить аналогию опасно — метафоры скрывают истину. Но допустим, в данный, конкретный момент мы имеем дело с древом зла; логично ли тогда сказать: „Ты плохое дерево; если ты не будешь плодоносить, ты все равно останешься плохим, хотя и не таким плохим“? Бесплодную смоковницу предали анафеме за бесплодие, а не за качество плодов; может, она сознательно отказалась давать плоды, потому что знала — они будут плохими, а дурной славы из-за плодов не хотела. Я вот о чем: если воля твоя развращена, то и поступки будут дурными, и если ты воздержался от какого-то конкретного поступка, это еще не добродетель, потому что дурно все, совершаемое тобой, еще до того, как ты это сделал, когда ты об этом только подумал, потому что ты об этом подумал. Но этот француз считает, что разница есть. Хотеть совершить дурное, не совершая, — значит вожделеть; это в основе греха, но не сам грех. Чем не софизм? Допустим, тебе скажут, что воздержание есть вожделение и оно в основе греха, — хорошенькое утешение. Жаль, не у кого спросить. В конце концов вопрос этот чисто теоретический, я могу ответить и так, и сяк, меня это ни к чему не обязывает. Но в любом случае все зависит от действия: если я захочу броситься со здания торговой фирмы „Вулворт“ и не брошусь — это одно, а если захочу броситься и брошусь — совсем другое».
— Наверное, он желает, чтобы мы вылезли, — сказала леди Генри, с сомнением глядя на пустынную площадь.
