Алла Дымовская - Мирянин
– Ничего уже не понимаю. А вашего друга нужно разбудить. И если позволите – это сделаю я в вашем присутствии. А вы, Луиш, дословно переведете ему все, что я скажу.
Делать нечего, пришлось мне встать и последовать за Фиделем. Впрочем, я не чересчур опасался, что Юрасик может ляпнуть что-то не то. К своему и к его счастью, я в данный момент был единственный доступный переводчик с русского языка, которому доверял Фидель, а значит, мог вносить по ходу текста нужные коррективы. Вот только бы Юрасик не сплоховал и не выдал себя выражением лица, спросонья все могло случиться. Но я надеялся на лучшее.
Надо признаться, Юрася повел себя достойно своего звания нового русского. Открыв нам дверь после долгого и настойчивого призыва кулаками и умеренными криками, Талдыкин оглядел припухшими глазками меня и инспектора, спросил:
– Что, Лексей Львович, уже? – и лицо сделал на всякий случай амебоморфное.
И я почувствовал, что волновался за Юрасика напрасно. Хотя и был немного разочарован. Вчерашний боязливый грешник, отдавший себя на суд в мои руки, канул в небытие. Я принял как бы на хранение талдыкинскую душу, и теперь Юрасик уже не заботился об ее спасении. Очевидно, я невольно своим поведением умалил его нечаянное преступление, а того было довольно, чтобы Юрасик решил: ужас, конечно, но не так уж он и виноват. Его сознание все же оказалось слишком примитивным, чтобы долго мучиться от содеянного. У таких, как он, чуждых рациональному духу людей, масштабы раскаяния прямо пропорционально зависят от постороннего участия. Если бы Юрасик в эту ночь остался наедине с собой, не нашел меня и не поговорил, или я, Алексей Львович Равенский, рассудил в его деле по-иному и вынес суровый приговор, Талдыкин, может, и сидел бы давным-давно в полиции с покаянным признанием. И было бы то признание чистосердечным. Но раз некто, выше его по разуму, а это Талдыкин признавал за мной, иначе бы не пришел, оправдал его и покрыл грех, то Юрасик и умыл обе руки, с него взятки были отныне гладки. Я сам отпустил его на свободу и тем самым признал за Талдыкиным отчасти и право на случившийся с ним убийственный гнев. Тем более для Юрасика не существовало такого понятия, как равенство людей между собой и перед законом, и Олесю Крапивницкую, как легко догадаться, он в грош не ставил. Глупо было бы читать Юрасику проповеди о ценности человеческой жизни, потому что эта ценность определялась Талдыкиным как относительная и конечная: кому рупь цена, а кому два, бесценными в этой жизни считались только его дети. Олесе Крапивницкой цена выходила копейка, и ту мальчишки отняли у нищего юродивого.
Талдыкин пока не сознавал и еще одного обстоятельства, зато я помнил о нем очень хорошо. Если в каком месте что-то убыло, в другом непременно приросло. Так и свобода бесхозной не бывает. Передав эту великую человеческую драгоценность в мои руки, Юрасик в тот же миг и утратил ее для себя. Запродать душу можно не только дьяволу, а и жене, любовнице, другу, соседу и, уж конечно, врагу. Я присвоил вместе со свободой и будущее Талдыкина, о чем сам Юрасик пока даже не догадывался, и намерен был распорядиться ими по своему усмотрению.
Фиделю я изложил со сбивчивых слов Юраси то же самое, что и от себя говорил ранее. Талдыкин же имел такой невинный, такой младенческий вид, что инспектор очень скоро утратил к нему всяческий интерес. И даже, как мне показалось, визит к Юрасику был для инспектора скорее формальностью, слабой надеждой на «а вдруг!», которая не оправдалась. И, кажется, свою роль сыграл еще один фактор, этакий стереотип, что более всех выдумок и наших с Юрасиком инсценировок, помог отвести инспектору глаза нашей самодельной пудрой. Фидель доверял мне. С первых дней доверял, хотя часто вслух и напоминал о том, что подозревает всех без разбору и это смысл его работы. «Не забывайте, Луиш, вы тоже в списке!» – говорил, но сам так не думал. Более того, я в свой черед считал Фиделя уже своим другом, и плевать, что мы были знакомы какие-то две недели, а может, меньше. К примеру, Крапивницкую я знал много лет, а даже в приятельницы бы не записал. Дружба, она никакой не дар свыше, не христианская ценность, не истина и не заслуга. Это такое же невольное чувство, как и обычная любовь. Чувство довольно банальное и такое же редкое, если оно взаимно. Его происхождение темно и неопределенно, истоки скрыты в пещерах нашего «я», и вовсе оно не предсказуемо, и ничего общего может не иметь со сходством характеров. Дружба, как и любовь, толкает нас на безрассудства, на преступления, на подвиги и на низости и подлости. Между дружбой и любовью тождества, одно не является высшим продолжением второго, ничего меж ними нет, кроме иррациональности. И клятвы в вечной верности бессмысленны в обоих случаях. Чувства эти возникают в нас, когда хотят, и так же точно пропадают по своему желанию. Если в вас умерла любовь, вы можете сколь угодно напоминать себе о долге и играть в подражание тому, что было, но чего нет, того нет. Так же и с человеческой дружбой. Она проходит, и никакие моральные обязательства, никакая схожесть жизненных мотивов и интересов у вас и вашего друга дело не спасут. Это будет видимость без души, и ей рано или поздно наступит конец. И в то же время полно случаев, когда абсолютно противоположные по взглядам и принципам люди вдруг оказываются связанными меж собой навек. Им на роду написано было сделаться врагами, но поглядите – они лучшие друзья. Непонятно почему, но один не может помыслить себя без другого, один полицейский, а второй бандит, один банщик, а второй профессор, один убийца, а второй монах, и все они единое. Я чувствовал, что Фидель стал моим другом, так же точно, как осознавал, что люблю Наташу. И, кажется, Фидель отвечал мне взаимностью. А чувства туманят разум, это их свойство. Инспектор упускал из виду слишком явное и очевидное – я тоже был в эту ночь вблизи номера Крапивницкой, во время ее смерти. И что стоило мне, к примеру, выйти тишком, утопить слабую женщину и вернуться к Юрасику бухать дальше, заодно создав себе алиби. Но я уже был другом, а друзей, как и любимых женщин, идеализируют и не допускают мыслей о плохом. Впрочем, предположение все равно вышло бы ложным, Крапивинцкую я не убивал, но сообщником сокрытия преступления был. Это только в кино сыщики беспристрастны, а на деле они такие же люди, как и все. То есть не застрахованы от ошибок и сложных переживаний. Фидель наверняка обзывал свое предвзятое отношение ко мне какой-нибудь псевдонаучной хреновиной, вроде как полицейской интуицией и знанием людей, умением предвидеть и заглянуть в душу. Ничего этого не было, он просто подменял одно понятие другим.
Олесю скоро увезли. В морг, в чьих ледниковых недрах уже покоились два других тела, дожидавшихся своего права захоронения на родине. Фидель тоже ушел и увел экспертов, обнюхавших каждых сантиметр номера. Нас осталось четверо. Мы с Наташей, получив разрешение, которое милостиво дал нам Салазар (я не путался сегодня у него под ногами, и он был склонен признать мое право на существование), собрали вещи в выморочном люксе, и сдали ключи портье, а чемоданы в камеру хранения при отеле. Администрация уже не делала даже попыток выселить нас на улицу или куда-то еще, все равно, полагали они, хуже не будет. Да и куда хуже – два убийства и один предполагаемый суицид. Мы вымирали сами собой, и дирекция, наверное, думала, что мы и далее так же тихо перемрем все до последнего человека. А они в будущем откроют этаж ужасов с привидениями и назовут его именем Стивена Кинга или Эдгара Алана По, кому что ближе (и цены на номера в нем повысят).
Если две предыдущие смерти сплотили нас в тесный и боязливый кружок тех, кого запугивали призраки, несущие гибель, то теперь центробежная сила разметала оставшихся пока живыми в стороны. Разделила на знающих и незнающих. Мы с Юрасиком оказались на одной стороне, Ливадин с Наташей на другой. Но и в парах не было стабильности. Мы словно менялись местами, как в детской считалочке. Мы с Наташей шли на пляж, а Ливадин пить пиво, или Юрасик шел с Тошкой в город, я отправлялся в собор, а Наташа пропадала в баре. И только к ужину, скорее по традиции, чем по нужде, мы собирались вместе. Мы как бы смирились, что все умрем. Потому что даже Юрасик не знал все до конца. Если он и приговорил Олесю в помутнении гнева, то кто же оставил за собой еще два трупа? Юрасик знал: это точно не он. Легко, конечно, было бы все списать на Крапивницкую, на муки совести и самоубийство, но ни у кого не получалось. Однако мы перестали и подозревать друг друга. Не звучало более обвинений, не случалось драк и скандалов. Словно призрак смерти существовал в действительности и вот, как следует нам напакостив, решил оставить в покое, забрав в свою пользу три жизни.
На второй день нашего тихого сосуществования в отеле объявился Фидель. Ближе к вечеру он пришел в мой номер, и вид у него был не слишком радостен.
– Мне жаль, Луиш, но должен вам сказать. Следов насильственной смерти, по крайней мере, явных, мы не нашли. Полно отпечатков, каких угодно, ваших и ваших друзей, но здесь нет удивительного. Вы, русские, вечно собираетесь общиной. Ничего не затерто умышленно, ничего не забыто случайно. И все же, в несчастный случай я не верю.
