Все лгут - Гребе Камилла

– Но как же вы тогда общаетесь?

– Ну, я же говорю с ним. А Винсент общается языком жестов.

Я обдумываю услышанное.

– Значит, с Томом все в порядке, – резюмирую я. – И с Казимиром, и с Винсентом.

Она кивает.

– Ну а как живешь ты, Мария?

– Я?

Она краснеет и отводит взгляд.

– Ну да, ты. Ты сумела переступить через все это?

Она поднимает на меня взгляд и несколько раз подряд моргает.

– Знаешь, этот вопрос мне не задавали очень давно.

– Почему же?

– Мне кажется, людям не по себе. Или они не в силах принять мой ответ – даже лучшие друзья. Все думают, что теперь, спустя двадцать лет, я смогла оставить все это позади.

Я накрываю ее ладонь своей. Она вздрагивает, но не отдергивает руку.

– Самир и Ясмин, – продолжает Мария. – Я приняла то, что их больше нет. Оплакала их и попрощалась с ними. Но до сих пор не могу понять, как он мог убить собственного ребенка. И еще я не понимаю, как я… почему я… не заметила, что с моим мужем что-то не так.

– Насколько хорошо люди вообще могут узнать друг друга? – спрашиваю я и, тихонько погладив большим пальцем тыльную сторону ее ладони, убираю руку.

– Очевидно, не настолько хорошо, как нам кажется. После гибели Ясмин я была убеждена в невиновности Самира. Все мое окружение – ты, коллеги, моя собственная мать – говорили, что это он. Но я – я отказывалась верить в это.

Мария коротко и безрадостно усмехается.

– И вот, мама оказалась права, – шепчет она. – Она всегда говорила, что понятие о добре и зле у представителей других культур отличается от нашего. Что так как прошли века, прежде чем мы сами стали цивилизованными, мы не можем принимать на веру, что каждый, кто приехал сюда из чужой страны, немедленно впитает наши ценности. Что они сразу станут такими же равноправными, будут в той же мере уважать всех членов общества, вне зависимости от пола, происхождения или вероисповедания. И так далее. И так далее.

– Так это мама заставила тебя признать, что Самир виновен?

Мария, грустно улыбнувшись, качает головой.

– Это не была ни она, ни кто-либо другой. Меня подтолкнуло к этому время. Разумеется, еще в ходе судебного процесса я сознавала, что улики указывают на Самира. Что версия о чьем-то злом умысле по отношению к нему слишком сильно притянута за уши. Но на самом деле признать это, поверить в то, что…

Мария прижимает руку к груди и продолжает:

– Для этого потребовалось много времени. Но когда я вроде бы смирилась с этим внутри себя, что-то во мне умерло. Я даже не смогла пойти на похороны Самира – мне невыносима была сама мысль о том, чтобы быть в одном помещении с ним, пусть даже он был мертв. – Мария бросает взгляд на часы. – Мне нужно идти. К обеду явится ревизор.

– Последний вопрос, – уверяю я, доставая мобильный.

Я открываю галерею и пролистываю картинки до тех пор, пока не появляется нужное фото.

– Узнаешь эту вещь?

Мария надевает очки для чтения, лежавшие на столе, наклоняется вперед и морщит лоб. Перед ней фотография золотой сережки в виде дельфина. Мгновение спустя Мария издает жалобный стон.

– Это ее? – уточняю я.

Мария медленно кивает, снимает очки и кладет их рядом с чашкой.

– Да, – подтверждает она. – Это сережка Ясмин. Она носила их, не снимая. Эти серьги подарила ей мама. У ее младшей сестры были точно такие же.

24

Черстин сползает с меня и устраивается на плече.

– Это было прекрасно, – говорит она и тянется за сигаретами.

– Пожалуйста, не здесь.

– Как скажешь.

Мой взгляд скользит по ее телу: тяжелые груди, мягкий живот, который свисает вниз, как маленький фартучек, скрывая лоно. Щеки у нее раскраснелись, а вокруг рта видны следы помады.

– Ты такая красивая, – говорю я ей, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

Я говорю искренне. Я в самом деле считаю зрелых женщин красивыми. Возможно, они не так стройны и подтянуты, как их более юные сестры, но меня чертовски возбуждает плоть. А больше всего мне нравятся опытные женщины, которые точно знают, чего хотят.

Черстин улыбается.

– Как жаль, что ты опоздал на собрание членов правления, – вздыхает она, кладя ладонь на мои причиндалы.

– Sorry. Нужно было работать.

Это правда.

Покинув дом Марии Фоукара, всю вторую половину дня я посвятил ознакомлению с материалами дела об убийстве Ясмин и нападении на Самира Фоукара, которое также расследовал, выйдя на работу на полставки после больничного.

Чем дольше я читал, чем больше криминалистических исследований, свидетельских показаний и судебно-медицинских отчетов попадались мне на глаза, тем сильнее я злился. Распалась целая семья, просто рассыпалась в прах. На самом деле то, что Мария Фоукара до сих пор в строю, – настоящее чудо. Что она каждое утро встает с кровати. Ходит на работу, ухаживает за садом, продолжает приглядывать за сыном.

Что ее жизнь продолжается, несмотря на то, что случилось немыслимое.

Бросаю взгляд на часы на тумбочке: половина одиннадцатого.

– Красавица моя, – вздыхаю я, привлекая Черстин к себе и целуя ее в щеку. – Уже довольно поздно, так что если ты не возражаешь…

– Я пойду, – быстро произносит она. – Завтра рано утром мне нужно вести Билли к ветеринару.

Она садится и начинает одеваться. В таком положении ее булки расплываются по матрасу, словно гигантский ком теста.

– Может, увидимся на следующей неделе? – предлагает она, через голову натягивая розовую тунику с принтом.

– С большим удовольствием, – отвечаю я.

– Ты знаешь, где меня найти.

Она наклоняется, чтобы наскоро меня поцеловать, а потом спешит в прихожую. Через пару мгновений за ней захлопывается дверь.

После ее ухода я еще какое-то время остаюсь в постели, думая о женщинах и о любви.

Моей первой любовью стала мама. Она была большой и надежной, а в ее объятиях запросто могла бы найти утешение дюжина плачущих детишек. Когда слился папаша, мне было всего пять, но мы с мамой прекрасно справлялись. Единственное, что он когда-либо дарил ей, – капля ДНК, от которой, собственно, мама и залетела.

Мама работала уборщицей в Южной больнице. Это был тяжкий труд, так что, когда она возвращалась домой в облаке запахов пота и пива Gul Blend, кожа ее блестела, покрытая мелкими капельками влаги. Мне нравилось, что она так хорошо пахнет. Мамин запах – это запах силы, надежности и смеха. Ее руки умели и месить тесто, и драить полы, и раздавать подзатыльники, коль скоро в том случалась необходимость.

Быть может, мне уже тогда было ясно, что женщины сильнее мужчин. Не просто сильнее – а во всех отношениях лучше. Манящие тела полны загадок, которые только и ждут, чтобы их разгадали. В призывном смехе звучит бесстрашие. Движения выверены и четки – стаканы в их руках не бьются, блины не рвутся на сковороде, острая игла не колет пальцы, проворно штопающие мои джинсы.

Мою вторую любовь звали Афина, и ей было шесть. Мы ходили в один детский сад и, несмотря на то, что не могли много общаться – Афина только недавно переехала из Греции вместе с родителями, все равно были влюблены. Насколько я помню, то чувство было таким же сильным, как и во взрослой жизни. Все было по-настоящему, хоть мы и были детьми. А тот летний день, когда она подарила мне первый настоящий поцелуй – легкий и невинный, как перышко, навсегда остался в моем сердце, как напоминание о любви, которая вечна, в отличие от мимолетных связей с женщинами, которые проходили мимо, как автобусы, проезжающие под окнами моей квартиры.

Когда мама пришла за мной в садик, она застала нас целующимися. Взъерошив мне волосы, она сказала тогда:

– Сдается мне, Гуннар, быть тебе великим бабником.

Помню чувство, что поселилось тогда у меня в груди: смесь гордости с уверенностью, что тот поцелуй открыл мне двери к будущим невероятным приключениям.

Потом мама взяла меня за руку, и мы пошли домой. Она еще пела ту детскую песенку [19]: