Все лгут - Гребе Камилла

– Она была завернута в это? – уточняет Манфред.

– Да, – подтверждает Давид и, натянув пару латексных перчаток, берет скальпель. Затем он аккуратно скоблит лезвием ковер. С него сыпятся песок и грязь, обнажая маленький участок.

Я наклоняюсь, чтобы получше разглядеть переплетение ярко-желтых и зеленых волокон.

– Пластик? – наморщив лоб, спрашивает Манфред.

– Верно, – отвечает Давид. – В ином случае он бы развалился много лет назад.

– Так значит, она долгое время провела в воде? – спрашиваю я.

– Об этом я пока не стану судить, – криво ухмыльнувшись, отвечает Давид. – Вам придется пару дней потерпеть. Ну хорошо, я и сейчас могу вам сказать – да, она пролежала в воде как минимум несколько лет. Но сейчас я не готов утверждать, та ли это девчонка, Фоукара. Однако… Насколько мне известно, мы располагаем образцами ее ДНК, так что, вероятнее всего, сможем провести сравнительный анализ. Если, конечно, нам удастся получить ДНК-профиль. Кроме того, у нас есть еще вот что.

Давид тянет руку за маленьким прозрачным пакетиком, который лежит рядом с ковром.

– У нас еще руки не дошли это отчистить, но все же…

Он слегка разминает большим и указательным пальцами содержимое пакетика, так что луч яркого света падает на что-то маленькое и блестящее.

– Никакой видимой коррозии, – бормочет Давид. – Это золото.

Я вновь наклоняюсь и долго вглядываюсь в содержимое пакетика.

Внезапно мой желудок сводит, а сердце начинает биться чаще.

– Где вы это обнаружили? – спрашиваю я.

– Это было на внутренней стороне ковра.

– Могу я сделать фото? – прошу я разрешения.

– Будьте как дома, – приглашает Давид, делая шаг назад, чтобы я мог выбрать подходящий ракурс для снимка маленькой сережки в виде дельфина.

Некоторое время спустя…

Наступил вечер, и за окном моей квартиры в Мербю завывает осенний ветер. Он стучит и царапается в стекла. Шум мотора приближающейся машины сначала нарастает, а затем постепенно стихает.

Я сажусь в кровати, потом медленно встаю, ожидая возвращения острой боли в бедре. Морщусь, когда она напоминает о себе. Потом иду пи́сать.

Стареть – ужасно. Ничего не функционирует как положено. Тело болит, становится раздражающе медлительным и совсем не готово выполнять то, что я от него хочу. Вместо движения оно стремится отдыхать, стремится ездить в машине вместо того, чтобы ходить пешком, и упрямится, даже когда ночью мне нужно встать по нужде.

В квартире же, напротив, ничего не изменилось с того самого вечера двадцать лет назад, когда мы с Ли только въехали сюда. Кичливые кожаные кресла тихо и смирно стоят в гостиной, как спящий в стойлах скот. Акварели, которые Ли написала во время учебы на Готланде, украшают стену над телевизором, а на полке теснятся книги.

Это книги Ли.

Я никогда не читал их, но мне приятно, что они там стоят. Ли всегда говорила, что человек не может быть одинок, если у него есть полка с книгами.

Она была права, как всегда.

Стол и стулья, стоящие в кухне, мы купили в «Икее», а собрала их сама Ли. Не потому, что я не знал, как это делается, – просто я все время был на работе.

Они выглядят совсем как новые, только кое-где есть небольшие сколы.

Пописав и почистив зубы, я возвращаюсь в спальню. Бросаю взгляд на будильник.

Пять минут первого.

Я осторожно опускаюсь на кровать рядом с ней, кладу руку ей на плечо и легонько трясу.

– Эй!

– М-м? – мычит она, зевая.

– Мне завтра нужно рано вставать.

– Нет, – говорит она. – Ты можешь прийти к девяти.

Я смеюсь.

– Серьезно?

– Да. На этой неделе дети с отцом, так что я не тороплюсь.

Я размышляю.

– Мне нужно встретиться с Марией Фоукара на Королевском Мысе.

Она издает стон.

– Если уж она двадцать лет ждала, неужели не сможет подождать еще часок?

Я целую ее в щеку. Бледное лицо влажно от пота, темные волосы рассыпались по подушке. Она открывает глаза и долго смотрит на меня в тишине.

Потом говорит:

– Ты хочешь, чтобы я ушла, верно?

Я киваю.

– Господи боже, Гуннар. Почему тебе так важно спать в одиночестве?

– Иначе я вообще не могу спать.

И это правда, я никогда не смог бы заснуть рядом с ней. И рядом с любой другой женщиной, если уж на то пошло.

Будил спускает ноги с кровати и наклоняется, чтобы поднять с пола трусы и бюстгальтер. Потом делает несколько шагов в сторону двери и сдергивает со спинки стула юбку и шелковую блузку.

Нервными, быстрыми движениями одевается.

– Если бы я не так хорошо знала тебя, то была бы в бешенстве, – бормочет она.

– Ты красивая, – произношу я, любуясь ее стройным белым телом. Ее живот совсем немного нависает над шрамом от кесарева сечения, груди маленькие, руки мускулистые.

Она фыркает.

– Ты кусок дерьма.

Это не так – я и в самом деле считаю ее красивой. Но вслух ничего не говорю – понимаю, что она знает это.

Я провожаю Будил до двери и снова целую, не так мимолетно, как в прошлый раз.

– Увидимся утром, красотка, – говорю я.

– Отвали, – отмахивается Будил. Однако на ее губах появляется намек на улыбку, доходчиво объясняя мне, что все в порядке.

Дверь захлопывается, и я возвращаюсь в опустевшую постель. Выключаю свет и закрываю глаза.

«Может быть, в одиночестве я и не чувствую себя сильнее, – думаю я. – Но уж точно гораздо спокойнее».

23

К машине я почти что бегу – мороз утром кусается, к тому же ветрено. Толстый слой инея покрывает ветровое стекло, и пока я его отскребаю, рядом появляется Черстин с четвертого этажа со своим большим пуделем. Ее редкие седые волосы развеваются на ветру, а накрашенные алым губы растягиваются в широкой улыбке. Она останавливается рядом со мной, уперев руки в крепкие бедра. Черстин около семидесяти, и наружностью она обладает по-матерински приятной. У нее мягкие черты, под тканью свитера скрывается округлый бюст, а взгляд немного дразнящий.

– Гуннар! – здоровается она, улыбаясь еще шире.

– Привет! – отвечаю я, выпрямляясь. В бедре предательски колет, и я замираю в движении.

– Так ночью был мороз?

– Очевидно, – соглашаюсь я, распрямляю спину и указательным пальцем принимаюсь счищать ледовую крошку со скребка.

– Придешь вечером на собрание правления?

– А оно сегодня?

– Я рассылала приглашения неделю назад, – недоумевает она, слегка наморщив лоб. – У нас на повестке две новых заявки на вступление в жилкооператив.

Я улыбаюсь. Она тоже.

– Приду, если успею.

– Отлично.

Она уже было разворачивается и шагает прочь, но через пару метров внезапно притормаживает.

– В семь часов, – напоминает Черстин.

– Ладно, – соглашаюсь я, но ответ тонет в шуме мотора проезжающего мимо грузовика.

Дорога на Королевский Мыс занимает всего сорок минут, но на самом деле я словно попадаю в другую страну. Все вокруг кажется сказочным: толстый снежный покров лежит на земле вокруг зданий, построенных на рубеже прошлого века, а одетые в иней деревья в лесу загадочно сверкают.

Несмотря на то, что я не бывал здесь уже двадцать лет, я без проблем вспоминаю дорогу к дому Марии Фоукара. Маленькая деревянная вилла зеленого цвета выглядит точь-в-точь такой, какой я ее запомнил. Дом недавно выкрашен, а сад выглядит опрятно – опавшая листва и остриженная трава аккуратно собраны и небольшими кучками разложены поверх растений на грядках, а пустые горшки составлены один в другой у стены дома.

Едва выбравшись из машины, я сразу обращаю внимание на то, как вокруг тихо. Единственные звуки – это вой ветра и отдаленный птичий гомон. Короткой тропой я иду прямо к двери и нажимаю на звонок.

Она открывает через несколько секунд.

– Здравствуй, – с робкой улыбкой говорит Мария.

Мы жмем руки, и я вхожу в дом.

– Ты не изменилась, – говорю я.

– Правда?

Она вскидывает руки к волосам, которые приняли пепельно-серый оттенок.