Роберт Стоун - Перейти грань
— Похоже на то, — проговорил Стрикланд.
Затем пошли кадры, в которых Браун с видом героя стоял за штурвалом. Звучавшая на этом фоне запись разговора Фанелли с Кроуфордом делала сцену чрезвычайно потешной. Херси скалил зубы. Памела была в отпаде. Она заваливалась на спину в позе лотоса, пока колени у нее не задрались в потолок. Ее хрипловатый хохот заполнил студию.
— Значит, тебе нравится это, — заметил Стрикланд.
— О Боже, — проговорила Памела, задыхаясь от смеха.
— Выдающаяся стряпня, босс, — одобрил Херси.
— Пора рассмотреть, что мы здесь имеем. — Стрикланд задумался. — Он может победить. Он может проиграть. Он может и погибнуть. Исходы могут быть самыми разными, и мы должны быть готовы отобразить любой из них.
— Пропадет часть юмора, если он погибнет, — заметил Херси.
Стрикланд посмотрел на него с возмущением.
— Это почему же?
Ухмылка у Херси растянулась до ушей.
— Жизнь не утрачивает своего юмора, Херси, только потому, что кто-то погибает. Юмор остается и продолжается. Так же, как и сама жизнь. Но если он сподобится и в самом деле утонуть, кстати, вместе с моей бесценной "Сони бетакам", то нам придется довольствоваться этими кадрами, ну и тем, что мы отсняли на берегу.
— Вы можете сделать из этого фильм?
— Конечно, могу. Если он одолеет гонку, у нас будет интересная комбинация видеозаписи и кинопленки. Если он утонет, мы сделаем что-нибудь вроде "Стремящихся в море".
— Ох, ай, — запричитал Херси на манер кельтских плакальщиков, — море, эх море, какой страшной могилой ты стало!
Памела заплакала.
— Я не хочу, чтобы он умер, — всхлипывала она. — Хочу, чтобы победил.
Стрикланд повернулся к ней.
— Правильно. Нет ничего удивительного, что тебе этого хочется.
— А разве вы не хотите, чтобы он победил? — спросил Херси у Стрикланда. — Ведь фильм снимается ради этого.
— Я хочу, чтобы получился фильм. И это все, чего я хочу.
— Все равно вам следовало бы побеспокоиться на этот счет. А вы снимаете Брауна так, как будто вам наплевать, победит ли он, — упрекнул его Херси.
Стрикланд резко выключил проектор и, вскочив на ноги, зажег верхний свет, которым почти никогда не пользовался.
— Я ус-стал от этого! — заорал он. Ему пришлось умолкнуть и постоять немного с закрытыми глазами, прежде чем он смог продолжить. — Я чертовски устал от твоих замечаний о том, что я делаю из него какого-то придурка. Мне кажется, что это уже не смешно.
Херси и Памела в ужасе смотрели на него.
— Мне нужна правда об этом парне. Может быть, он и думает, что я его паршивый рекламный агент, но это не так. Есть жизнь. Есть он, этот парень, и его семья. Они рассказывают кое-что о жизни. Это как раз то, что мне нужно. И плевать я хотел на все чувства — его, ваши или чьи-то другие. Понятно?
— Вполне, — успокоил его Херси.
— На сегодня достаточно, — объявил Стрикланд. — Давайте прервемся. Завтра у нас много работы.
У Памелы возникли неприятности, из-за которых она еще долго не могла появиться в своей квартире в Парамаунте. Стрикланд позволил ей расположиться в своей студии. Когда Херси ушел, а Памела перестала путаться у него под ногами, он опять запустил фильм. Браун пробирается на корму по крышкам люков, подныривает под гик. Браун на камбузе, с мрачным видом поглядывая в сторону камеры, готовит суп. Браун спит. Этот Фанелли просто нутром чуял, что и как надо снимать.
Браун, несгибаемый, возбужденный, вглядывается в рассвет; Браун — претендент на победу, мужчина, достойный восхищения. Памела плакала по нему, но оплакивала себя. "Если Даффи хоть что-то представляет собой как профессионал, — думал Стрикланд, — то он уже должен был преподнести Брауна публике". Благородный яхтсмен выходит в море за всех обиженных и униженных, проигравших и заблудших. День за днем они, отчаявшиеся, обманутые, пожертвовавшие собой, смогут следить за ним по своим атласам — как он уносит прочь их беды и лечит их болячки солеными водами. Все они будут болеть за Брауна, слезливые хлюпики земли. Все они будут удивляться и восторгаться Брауном, бравым моряком и в доску своим воином на боевой колеснице.
"Ты мог бы сыграть злую шутку, — сказал себе Стрикланд, — разделив человечество на сторонников Брауна и тех, которые таковыми не являются".
"А настолько ли хорошо я знаю его, как мне это представляется? — спросил он себя. — И если знаю, то откуда?" Над этим вопросом он не осмелился даже задуматься. Он затягивался сигаретой с марихуаной, прикладывался к стакану с виски, думая об Алкионе,[6] и лежал в кровати без сна до тех пор, пока все его мысли не разбежались прочь.
27
Браун стоял во дворе своего дома и смотрел, как город внизу зажигает огни. Вдоль побережья пронесся поезд «Амтрак» с ярко освещенными вагонами. Погода стояла ясная и прохладная. В небе над Лонг-Айлендом загорелась вечерняя звезда. Завтра ему предстоял выход в море.
Он посидел немного в беседке, увитой пожелтевшей виноградной лозой, вглядываясь в собственный дом. Его дочь в своей комнате занималась под звуки «Мегадет» Энн готовила ужин на кухне, прихлебывая вино из стакана. По радио звучала передача "У нас все находит понимание". Домашний уют, исходивший от его дома, почему-то усиливал чувство одиночества. Прежде чем войти в дом, он бросил быстрый взгляд на небо, с которым скоро надолго останется наедине.
Впервые за много недель комнаты и холлы нижнего этажа были свободны от многочисленных припасов — все они перекочевали на борт «Ноны». Энн сидела за кухонным столом.
— Как ты? — спросила она. Пестрый платок, который был у нее на голове, когда они загружали «Нону», лежал теперь сложенным на столе рядом с ней.
— Немного не по себе, — признался Браун.
В кухне повисла напряженная тишина. Он откашлялся. Они изо всех сил избегали дурных примет.
— Я чувствую, — сказал он, — что буду ценить некоторые вещи намного больше, когда вернусь.
— Да, — проговорила она, — это может стать началом красивой дружбы.
Они рассмеялись.
— Мне кажется, что это и есть жизнь, когда все в твоих руках, — высказался Браун, но дальше ему почему-то не удалось развить свою мысль.
Несколько месяцев подряд они говорили о том, как проведут последний вечер перед выходом в море. И вот он наступил, этот вечер. К ужину у них были бифштекс и салат. Аппетитом никто не отличался. Мэгги взяла сандвич в свою комнату, объяснив, что ей надо дочитать книгу из школьной программы. Ее отпустили домой по специальному разрешению, чтобы она могла проводить отца, отбывающего в долгое плавание.
После ужина он решил подняться, к ней. Его преследовала мысль, что он не все сказал жене и дочери, что должен сказать что-то еще, но он ощущал какую-то отстраненность от жены и дочери, Оуэн вдруг почувствовал себя чужим в собственном доме. Окружающий мир приобретал для него какую-то любопытную новизну, она будоражила и в то же время угнетала его.
Он постучал в дверь Мэгги и вошел. Она сидела у окна в окружении чучел животных и смотрела в темноту. Ее сандвич с тунцом лежал нетронутым на тарелке, поставленной прямо на кровать. Рядом валялась книга, которую она якобы спешила прочесть. Книга называлась "Мост Сан-Луис-Рэй".
— Боже мой, Мэгги, — с шутливым испугом обратился он к ней, — ты хочешь, чтобы у тебя в постели поселился тунец?
Она подскочила и поставила тарелку с сандвичем на ночной столик.
— Извини, папа.
— Послушай, мой юный друг… — ему хотелось прикоснуться к ней, но он почему-то не решался. — Это у нас еще не прощание, мы увидимся завтра. Но завтрашний день будет суматошным.
Она сидела на краешке кровати и смотрела в пол.
— Мне надо, чтобы ты обещала мне кое-что, — сказал Браун. — Помогай матери, как только можешь. Избегай неприятностей и прилежно учись. Я надеюсь на тебя.
Она кивнула и, откашлявшись, произнесла:
— Я не думаю, что смогу прийти на причал. Мне еще надо так много прочитать. Я встану очень поздно.
Как ни странно, но ему и не хотелось, чтобы она приходила. Он знал, что так будет легче им обоим. Тем не менее он чувствовал, что обязан попытаться переубедить ее.
— Но ты же приехала домой для того, чтобы проводить меня.
Она бросила на него затравленный взгляд.
— Ну хорошо, ты права, — произнес он. — Так что будь умницей.
Она испуганно улыбнулась и тут же схватилась за книгу, чтобы избежать возможной сцены. Ее физическое сходство с ним всегда оставалось для него неразрешимой загадкой. "Когда-нибудь, — подумал он, — мы все равно найдем с ней общий язык". Он наклонился поцеловать ее, и она напряженно застыла. Так было всегда при проявлении чувств с его стороны, с тех пор как ей исполнилось двенадцать или чуть раньше. Прикоснувшись губами к ее щеке, он почувствовал охвативший ее трепет. За дверью на него накатила волна горечи и сожаления.
