Кристоффер Карлссон - Невидимка из Салема
– Вы знаете, как у нее дела? – спросил я.
– Нет.
Я задумался, спрашивал ли я об этом раньше. Я спрашивал всех, кого видел.
Снова в комнате ожидания. Операция началась три часа назад, и по-прежнему нет известий ни от кого. Перед глазами снова и снова разыгрывался сценарий в коридоре. В висках раздавался звук выстрела. Тепло ее крови на моих руках.
Кто-то беззвучно опустился на стул рядом со мной. Я повернул голову.
– Привет, – поздоровался Грим.
Его голос звучал отстраненно, почти механически.
– Ты что-нибудь слышал? – спросил я.
– О Юлии? Нет, – он поднял глаза и посмотрел на часы. – Ее оперируют. Но я слышал другое. – Он старался не смотреть на меня. – Что на самом деле его целью был ты.
Я покосился на его пальцы. Они были крепко переплетены, как будто он сдерживал себя.
– Про Тима. Это правда?
– Думаю, да.
– Почему?
Я не ответил.
– Если он действительно преследовал тебя и если она умрет… я никогда не прощу тебя.
– Я понимаю, – сказал я, рассматривая свои руки.
– Вы были… вы встречались? – спросил он.
– Да.
Он медленно кивнул.
Спустя полтора часа объявили, что Юлия Гримберг умерла на операционном столе. Время смерти – 17.27.
XXII
Так как Тим Нордин пытался попасть в меня, но промахнулся, он был осужден за покушение на убийство, повлекшее смерть другого лица, и нарушение закона о хранении оружия. Обвинение требовало заключения его в тюрьму, с учетом умышленного характера преступления, но суд приговорил Тима к наблюдению со стороны социальных служб.
Дни в суде прошли для меня словно в глухом тумане. Как потерпевший, я попал под обстрел защиты и под конец слушания был уверен, что упаду в обморок. Так как мы были несовершеннолетними, а преступление – столь серьезным, то суд, где разбирали причины произошедшего, проходил за закрытыми дверями.
Стало известно, что в течение двух лет я травил Тима Нордина.
Это стало известно всем, за исключением Юлии Гримберг. Она умерла.
А я потерял лучшего друга.
Грим запретил мне присутствовать на ее похоронах. Во время церемонии прощания не делали фотографий, поэтому я так и не увидел, как все происходило. Только через несколько недель – когда прошел шок, – я впервые осознал, что больше никогда ее не увижу.
Я не мог больше оставаться в школе. Это было невозможно.
Я перешел в школу в Худдинге. Грим тоже сменил школу, но в другом городе – в Фиттье. Вскоре после этого семья Гримбергов покинула Триаду и Салем. Не знаю, куда они переехали. Возможно, в Хагсетру. До их переезда я безуспешно пытался выйти на связь с Гримом. Единственная, кто разговаривал со мной, когда я звонил, была Диана.
– Понимаешь, – говорила она, – его ненависть к тебе чрезвычайно сильна сейчас.
Ее голос звучал на удивление тепло и дружелюбно, насколько я помню. Возможно, именно это и требовалось, чтобы она смогла выбраться из своей депрессии и продолжила жить. Мысль эта вызывала ужас.
К тому же, она была неверной. Позже я слышал от кого-то в Триаде, что Диана Гримберг совершила неудачную попытку самоубийства, и ее поместили в психиатрическую больницу в Сёдертелье. Там она, по всей видимости, останется надолго. Отец Грима стал пить больше прежнего, и его уволили.
Потом пришла злоба. Я хотел отомстить Тиму Нордину. Я хотел отомстить Владу и Фреду, которые избивали меня и вынудили меня совершить нечто похожее с Тимом. Я хотел отомстить тем, кто избивал их. Какое-то время спустя я понял, что никакого смысла в этом не было, цепочка казалась бесконечной. Я бы никогда не смог найти ни начальной, ни конечной ее точки. Возможно, не существовало даже той изначальной силы, которая приводила все в движение. Я осознал, что у меня не было конкретной жертвы, я хотел отомстить всем сразу.
Я попытался выяснить, где живут Влад и Фред сейчас. Несколько вечеров я гулял с ножом, спрятанным в куртке, и искал их. Я бродил в пригородах и искал. Мои чувства метались от невыносимого стыда до осознания полной несправедливости по отношению ко мне. Была ли это моя ошибка? Действительно ли я нес ответственность за все? Ведь оружие держал Тим. И Юлия загородила меня собой сама… Я ничего не сделал, но был ли я невиновен? Я первым начал задирать Тима; если бы не это, он никогда не зашел бы так далеко. И это в меня была влюблена Юлия, это меня она хотела защитить. Именно я был точкой схода всех линий. Но если бы не было Влада и Фреда… Тут я взял себя в руки, пресек свои мысли. Это никогда не кончится.
Именно тогда я осознал, что нуждаюсь в помощи. Я разыскал седовласого мужчину, который говорил со мной в больнице Сёдертелье. Как оказалось, его звали Марк Левин – он, очевидно, называл свое имя при нашей первой встрече, – и он считал, что мне немедленно следует пройти курс терапии и лечения. Левин сам взялся помочь. Спустя полгода после смерти Юлии я начал чувствовать себя лучше, но все еще не ходил на ее могилу. По его мнению, мне следовало сделать именно это, чтобы продолжать жить дальше.
Я видел ее во сне практически каждую ночь. И так продолжалось несколько лет подряд. Я сам удивлялся своей внутренней силе, которая помогала мне вынести все это и идти дальше. Мысль о том, что мы способны справиться с большими трудностями и продолжать жить, пугала меня. Возможно, когда все вокруг становится невыносимым, мозг отключается, и горе выходит во сне. Там, где стены тоньше и ниже. Потеря Юлии ощущалась невосполнимой утратой чего-то жизненно необходимого. Как будто исчез воздух, и теперь я бессмысленно хватал ртом то, чего больше нет.
В первый раз я пришел на кладбище в конце холодного февраля, когда каждый день мороз ставил новые рекорды. Повсюду в Стокгольме умирали бездомные животные и люди, которые не справились с такими температурами или не успели вовремя спрятаться в домах. Несмотря на это, снег покрывал землю тонким слоем, когда я зашел через ворота и стал искать ту часть кладбища, где была похоронена Юлия. На снегу виднелись свежие следы ботинок, и я с облегчением понимал, что находился там не один. В середине дня небо было белым и матовым, как бумага. В отдалении над одной из могил нависла чья-то тень. Женщина с волосами цвета стали была одета в коричневое пальто. Я прошел дальше в глубь кладбища, где стоял еще один человек. Когда я опустил взгляд на землю, то увидел одинокий след от ботинок, тянущийся к нему, и тень от его бритой головы и толстой, черной куртки с капюшоном, опушенным мехом.
Он стоял, засунув руки в карманы, и рассматривал могилу. Я слышал, как он всхлипывал. Это был первый и единственный раз, когда я видел Грима плачущим.
Я свернул с гравиевой дорожки и спрятался за деревом, одновременно пытаясь определить, что делать дальше. Спине было жарко, и я расстегнул куртку, чувствуя, как под нее проникает прохлада. Руки дрожали. Я не ожидал, что так отреагирую. Я стоял там и наблюдал, как он уходит прочь. Глаза у него были опухшие, но он держал себя в руках.
Я сделал глубокий вдох, подождал, пока он не исчез из поля зрения, и пошел по дорожке к могиле, наступая на следы Грима на снегу. Она была меньше, чем я ожидал, но, стоя там, я осознал, что в принципе ничего и не воображал себе раньше.
На памятнике была надпись: «Юлия Марика Гримберг, 1981–1997». Вокруг могилы стояли замерзшие цветы и погасшая свеча. На арке лежал слой снега, и я осторожно наклонился вперед, преодолевая кажущееся сопротивление камня, и, наконец, смахнул с нее снег.
Думаю, я что-то прошептал. Чувствовал, как мои губы шевелятся, но не мог понять, что именно произношу. Казалось непостижимым, что ее больше не было, что она ушла. Кто-то жестоко и плохо пошутил над всеми нами. На самом деле она должна была где-то существовать, просто вне пределов досягаемости. Я чувствовал это.
Я постоял там какое-то время. Думаю, я просил прощения за свою ошибку. После этого развернулся, застегнул куртку и ушел оттуда. За деревьями и крышами домов высилась водонапорная башня, темная и безмолвная.
Он стоял там и смотрел на нее, засунув руки в карманы куртки. Возможно, он искал именно ту площадку, где мы впервые встретились менее года назад.
– Ты теперь шпионишь за людьми? – спросил он, не глядя на меня.
– Что ты хочешь сказать?
– Церковное кладбище.
– Понял. Прости.
– Всё в порядке.
Его голос звучал спокойно и тихо.
– Ты часто посещаешь ее? – спросил я.
– Могилу?
– Да.
– Так часто, как могу. Из Хагсетры тут недалеко. А ты?
– Это был первый раз.
– Для меня этот раз будет последним на какое-то время.
– Почему?
– Я осужден за побои. И за хранение. Меня завтра отправляют в центр для трудных подростков в Хаммаргорден, в Экере.
«Хаммаргорден» хотя и не был таким «знаменитым», как «Юмкиль», но тоже являлся одним из исправительных лагерей с порядками, напоминавшими тюремное заключение. Ходили слухи, что наставниками там подрабатывали криминальные лица, и через них за деньги можно было достать наркотики и оружие.
