Дэвид Эйткен - Спящий с Джейн Остин
Хотя, конечно, это не вполне правда. Ухо, в которое вы излагаете подробный перечень своих злых мыслей и деяний, на самом деле принадлежит не священнику. Он — всего лишь телефон. Передаточный аппарат между вами и Богом. По справедливости, заходя в исповедальню, падре должен был бы надевать специальный значок, дабы показать, что он просто помощник Отца Всего Сущего, Нашего Небесного Шерифа, Чьим именем мы приведем в порядок этот город, черт побери! Или меня зовут не Брендон де Вер Оттоман-Требизонд. Признаваясь в своих грехах, вы говорите со Всемогущим Господом!.. И я — человек, которого здесь называют сумасшедшим, не забывайте.
Католицизм — это совершенная система для тех, кто предпочитает придерживаться в жизни определенного порядка. Сперва вы тайно согрешили. Затем вы тайно раскрыли свои грехи, прошептав их на ухо невидимому человеку в спецодежде (но без значка), сидящему в темном чулане. Он простил вас («Absolvo te…»[19]), и вы можете со спокойной совестью отправляться восвояси и пополнять багаж грехов для следующей исповеди.
Теперь, когда у меня появилось время подумать об этом, мне кажется странным, что за грехи не назначалось наказания. Воздержание, трезвость, пост — ничего этого не требовалось. Предполагалось, что вы искренне раскаялись в своих грехах, сообщив о них на исповеди. И я был искренен — каждую субботу.
Католицизм оказался очень полезен для меня и еще по одной немаловажной причине: в начале шестидесятых подростки не имели сегодняшней широкой свободы действия. Я хочу сказать, что они не могли просто так взять и перепихнуться, буде им это приспичит. Во всяком случае, не в Данди. А что касается католических подростков… О! Если католическая девочка была замечена хотя бы за непринужденной беседой с мальчиком в отсутствие компаньонки, то дома, с большой долей вероятности, отец клал ее поперек колена, расстегивал свой ремень, спускал ее небесно-голубые панталончики и хлестал по дрожащим и трясущимся ягодицам до полного изнеможения. До тех пор, пока не начинал задыхаться и брызгать слюной во все стороны — издавая присущие случаю стоны и вопли смятения. И дочери доставалось гораздо сильнее, если мальчик был протестантом.
Я слышу, вы спрашиваете: как же мое поколение развлекалось? Извольте, я вам отвечу! Мы шли в кино.
В Данди имелись примечательные и незабвенные кинотеатры — пока телевикторины не стали основной пищей для глаз и умов его жителей. «Гоумонт», «Одеон», «Вик», «Гринз»… В те дни кинотеатры представляли собой несколько рядов сидений перед малюсеньким экраном, на котором двигались картинки. Это было похоже на телевизор, но только изображение подавалось на экран, а не исходило из него. Бог знает, как оно работало, — меня не спрашивайте, я изучал латынь в гуманитарном классе. И в любом случае, мы приходили туда не для того, чтобы постигать тайны оптики. Боже, боже, нет, болваны. Тысячу раз нет! Мы ходили туда обжиматься.
Последний ряд был моим любимым — по очевидным причинам. Мы не занимались эксгибиционизмом, боже упаси. Нам нравилось уединение. Обычная процедура выглядела так: перед началом фильма вы накачивали свою девушку кокой (я говорю о безалкогольном напитке, а вовсе не о наркотике), платили по шиллингу за место, и ее задница отдавалась в полное ваше распоряжение!
Прошу прощения за этот идиотский выплеск эмоций. Я лишь хочу сказать, что в те дни это было честно, просто и общепринято: кто платит, тот и заказывает музыку. Даже на основе quid pro quo[20] шиллинг — это не так уж и много. Понимаю, что в нынешние дни повсеместных похабных дискотек, когда соитие происходит прямо на танцплощадке, когда девчонке лечь под тебя так же просто, как пожать руку («Привет, меня зовут Глубокая Глотка!»), — подобные вечные истины выглядят довольно-таки патетично. Но это было, поверьте. Мне, осужденному преступнику, нечего терять, и я спокойно могу говорить правду. Это все, что Старина Ник[21] мог сделать в то время с бесперспективным материалом, с которым ему приходилось работать в Данди.
Сегодня, когда не осталось вообще никакой морали, достойной упоминания, трудно описать все эти градации интимности, существовавшие на пути к деградации. Даже в те моменты, когда девчонки позволяли вам определенные вольности на последнем ряду кинотеатра, предполагалось, что они хотя бы сымитируют возмущение и пару раз отпихнут от себя кавалера. Мне это подходило как нельзя лучше. Однако — не хочу выглядеть ханжой, но эти своего рода торги и фальшивые попытки не допустить слишком больших вольностей выглядели донельзя отвратно.
Вот потому-то я и предпочитал католических девочек. Они были иными. В них жил страх перед Сатаной, прочно вдолбленный им фанатичными ирландцами в юбках (все священники Шотландии ирландского происхождения), и девочки эти ни за какие коврижки не пошли бы путем протестанток — прямиком в ад.
Сдается мне, что с тех пор, как популярным образом дьявола стал маленький человечек с большим воздетым фаллосом, многие из девочек сделались невестами Сатаны. Это можно объяснить, например, неосознанной ретроспективной борьбой с занудством священников. Но в мое время чопорность и мораль были в порядке вещей. Вечер в кинотеатре, проведенный с католической девочкой, включал в себя немного так называемого «нежничания» (какая забава, а, Пип[22]?), но все, что находилось ниже шеи, было запретной зоной. Строгим табу. Так же verboten, как rauchen[23]. Я был вполне доволен: все меня интересующее располагалось выше шеи.
Было дело, раз или два, когда я оказывался на последнем ряду «Одеона» с юной последовательницей англиканской церкви. Признаться, это был шок. Вообразите мое возмущение и негодование, когда я обнаружил, что эти маленькие девчонки ожидают от меня самых что ни есть активных действий. Предполагалось, что я должен хватать их за коленки, совать руку под юбку или — в крайнем случае — атаковать их подающие надежду грудки. И открою вам маленькую тайну: даже в то время большинство девушек-протестанток целовалось с открытыми ртами — если вы им позволяли…
Ее звали Линетта. Первая католическая девочка, чье ухо я потрогал языком. Мы сидели в кинотеатре на окраине города («Одеон» был мною забракован после случаев с англиканскими шлюхами), а фильм — почему-то я это запомнил — назывался «Болтливые языки».
Линетта пленила меня еще в школьном классе, где сидела впереди меня — и с этой позиции открывался прекрасный вид на оба ее уха. Во времена моего тягостного ученичества места в классной комнате распределялись на основе заслуг. Это значило, что самые умные ученики, в числе которых всегда находился и я (скажи правду и посрами дьявола!), сидели на задних партах. Следующий умнейший располагался чуть ближе к доске — и так далее, до будущих ирландских священников.
Линетта обладала наипрекраснейшими ушками, которые маячили прямо передо мной. Ее короткая и в чем-то мальчишеская прическа ничуть их не скрывала. Фрейдисты, если желают, могут отметить это особо. На суде толстый адвокат разглагольствовал о проецировании, регрессии, сублимации и Эдипе (это который папа Антигоны), но у жирдяя просто не было ключа к разгадке. Он утверждал, будто все убитые мною леди полусвета были блондинками с короткой стрижкой. Услышав эту чушь, я не удержался и прыснул в кулак. Смешнее всего, видите ли, то, что некоторые из них были крашеные! А однажды некий преступник вообще сбрил волосы жертвы. Это был я, ребята, — Мрачный Жнец.
Боюсь, что к этому времени мое Weltanschauung[24] стало idee fixe[25]. В плане секса меня интересовала одна-единственная вещь: их уши. И, даже узнав о моих пристрастиях, маленькие кокетки продолжали выставлять их напоказ — так чего же вы хотите?
Шестидесятые годы, когда короткие прически а ля Твигги были так же модны, как свингометр[26], оказались самой что ни на есть удачной эпохой для ушного фетишиста. На перемене я обаял Линетту, и мы очутились в кинотеатре «Астория», на последнем ряду. Там-то все и происходило, пока Мерл Оберон болтала с Хеди Ламарр. В те дни кинотеатры имели свои собственные имена — даже если их не имели кинозвезды.
После нескольких случайных прикосновений над плитками шоколада (ирония судьбы, да-да!) мы приблизились к сути дела. Добавьте сюда регулируемые подлокотники и плавающие спинки кресел — и к бою готов, как говорят военные. Возможно, служба в армии и впрямь сделала бы из меня истинного гражданина моей страны — как предположил один полковник, написавший обо мне в «Санди Пост».
Разумеется, мужчина ни в коем случае не должен забывать о губах. Это непременная стадия любого сексуального контакта. Хоть сколько-нибудь классического. Я выполнил маневр под названием «быстрый поцелуй» и к своей радости обнаружил, что Линетте это дело понравилось не больше, чем мне. Так что после быстрого чмока в ее плотно сжатые губки я перешел непосредственно к ушам и предпринял, так сказать, двойную атаку. Поместив указательный палец в правое ухо, я одновременно сунул язык в левое и немножко поласкал оба сразу.
