Дэвид Эйткен - Спящий с Джейн Остин
Обзор книги Дэвид Эйткен - Спящий с Джейн Остин
Дэвид Эйткен
Спящий с Джейн Остин
Страдаю странным я недугом,
Но он меж тем не значит ничего…
Шекспир, «Макбет»Горе человеку, которому недостает своеобразия.
Народная мудростьУ нас нет закона, соответствующего вашему преступлению.
Жан-Люк Пикард (капитан космического корабля «Энтерпрайз»)Глава первая
Запертый в тюремной камере маньяк-убийца (так называемый маньяк-убийца) ощущает дуновение холодного зимнего ветра ничуть не меньше обычного человека. Уж поверьте.
Кемпердаунская тюрьма, предназначенная для содержания ненормальных преступников, носит название «Психиатрическая лечебница изолированного типа категории А», что дает повод именовать ее «Плитка». Однако шоколадом здесь и не пахнет, а жизнь местных обитателей, скажем прямо, отнюдь не сладкая. Особенно в декабре месяце…
Чтобы еще больше усугубить мое положение, власти обеспечили мне камеру с видом на побережье. Из своего окна я могу наблюдать то самое место, где река Тей ныряет в Северное море. Кажется, воды реки не слишком-то радуются этой встрече — во всяком случае, не в данное время года.
Впрочем, сдается мне, если уж человек был осужден нашим ущербным обществом, оно способно упрятать его в местечко и похуже, нежели отчасти отапливаемые кулуары Плитки. Моя психушка — не самая худшая, так что не забивайте себе голову этой проблемой.
Во времена, когда джут был королем, а Данди — его королевским доменом[1], предместья Броти Ферри считались самой богатой квадратной милей Европы. Само собой, джутовым баронам девятнадцатого столетия не очень-то хотелось жить бок о бок со всяческими народными массами, корячившимся на полях окрест Данди. Были призваны архитекторы, нарисованы чертежи — и вскорости на скалах Броти Ферри воздвиглись многочисленные замки, парившие, подобно аэростатам, над живописными речными берегами.
Возможно, текстильные магнаты Данди-Джутополиса и наслаждались видами из своих особняков-аэростатов, но в моем случае все эти пейзажи только подчеркивают тяготы заключения. Когда я вытягиваю шею (которая в те стародавние времена наверняка уже была бы вытянута по-настоящему — пеньковым галстуком, сплетенным из местной джутовой продукции), я вижу реку Тей и оба ее моста — автомобильный и железнодорожный. Или, как называла их моя матушка, «старую напасть и новое горюшко». Боже, подставь там, у себя в раю, удобную скамеечку под ее усталые натруженные ноги! Мне страшно подумать, что бы она сказала, узнав о моей новой «квартире» на этих крутых берегах. Провалив экзамен по вождению семнадцать раз подряд, мама возненавидела автомобильный мост и все, ради чего он был построен. Горькая ирония: потратив массу усилий для того, чтобы сбежать из этого города, я теперь вынужден провести в нем остаток дней своих — как гаденько сообщил судья. В процессе фарса, по недоразумению названного судом, он так искусно играл на чувствах публики и так нагло перевирал факты, что никакая низость в этом человеке уже не способна меня удивить. Подозреваю, что теперь у него есть собственное болталово-шоу на телевидении.
Я родился в 1946 году, который теперь кажется столь же далеким, как черно-белые телевизоры.
Герои войны — по крайней мере, те из них, кому хватило смелости вернуться в Данди, — получили все самое лучшее. В случае Уильяма Адамсона el famille[2] это оказался муниципальный участок в необжитой глуши с прилагающимся к нему домом. Благодеяние сие свершилось аккурат после того, как отец вернулся домой, освободив Париж… Участок наш назывался Черный Угол, и теперь, будучи взрослым и оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что он был не самым плохим местом в этом мире. Уж точно не чета тем зловонным дырам, которых за свою жизнь я облазил предостаточно. Дом наш располагался в живописном местечке посреди леса. В те дни детишки могли без опаски играть в кущах и пущах, не опасаясь извращенцев и маньяков, подкарауливающих их в зарослях. Ведь тогда большинство из нас еще лежали в своих колясочках (ха-ха!). Впрочем, лично я в жизни своей не обидел ни одного ребенка: их уши слишком малы для определенных вещей…
Происхождение названия «Черный Угол» и по сей день остается тайной, но предположения были таковы:
1. По соседству некогда располагался сарай черного цвета.
2. Окружающий лес — один из самых густых и темных в Шотландии.
3. Одно время здесь обитал мрачный призрак по прозвищу Черная Кожура.
Смешная шутка, правда? Можете угадывать, какая из версий более всего нравилась нам в детстве (никаких призов за правильный ответ). А еще (и вот тут уже можно было бы выдать Букеровскую премию за лучший парадокс года) это спокойное местечко, этот безмятежный rus in urbe[3] — именно он и породил меня, монструозное чудовище.
Итак, глава первая: я родился.
Глава вторая
До того как «Черная Мария»[4] доставила меня в Броти Ферри, я содержался в месте под названием Сул Скерри — левее Оркнейских островов и точно на север от побережья Кейтнесса. Сул Скерри обладает шармом Терра дель Фуэго, острова Дьявола и «Батлинса» в Эршире[5], собранных воедино на голой скале, торчащей из моря.
Вы можете предположить (поскольку это логично), что главный сумасшедший дом Шотландии должен располагаться в непосредственной близости от основного средоточия безумия и паранойи — иначе говоря, Глазго. Ну или, на крайняк, в Эдинбурге — этом омерзительном обиталище наркоманов, шлюх, карманников и нищих. (Неудивительно, что его называют Старым Воняловом.) Но нет; византийский образ мышления мистера Мак-Бюрократа и лорда Дуба предполагает, что подобные заведения должны быть разбросаны далеко и широко — от Броти Ферри, Сул Скерри и дальше. Что, на самом деле, подходит вашему покорному слуге как нельзя лучше, честное слово. Я, может, и сумасшедший, но вы должны быть сумасшедшим в квадрате, если осмелитесь потрогать Глазго чем-либо, за исключением очень-очень длинной палки. И даже в этом случае по окончании сего действия вам не помешает провести ночку с Линдси Вагнер[6] — дабы подсластить жизнь. Уж мне бы точно не помешало. Какие уши у этой женщины!..
Французский писатель Бальзак любил работать по ночам, хотя делал это далеко не так продуктивно, как я. Впрочем, готов согласиться: он отлично разбирался в проблеме утраченных иллюзий. «Чем талантливее человек, — утверждал старина Оноре, — тем он несчастнее». Бальзак писал на чердаке, воткнув свечу в горлышко бутылки, облачившись в белоснежный халат и макая в чернильницу перо из крыла ворона. Ничего общего с моим тюремным творчеством — моей тюремной робой, украшенной зигзагообразными узорами, и шариковой ручкой от «Оксфам»[7]. Каждую ночь Оноре выпивал добрый галлон крепкого кофе, дабы Морфей не мешал ему творить. Именно это злоупотребление кофеином и уложило его в могилу в возрасте пятидесяти одного года — к слову, именно столько мне сейчас. Покойся с миром, Бальзак! Нам с тобой не суждено было встретиться. (И здесь, в Плитке, в мой желудок не просочится ни единой капли кофе — ибо совершенно очевидно, что тюремные власти добавляют в него препарат для подавления сексуальной активности.)
Думаю, что в иных обстоятельствах моя нынешняя резиденция была бы чудеснейшим местом для обитания. Когда настанет лето, климатические условия здесь начнут приближаться к райским. И если бы кому-нибудь было позволено прогуляться по берегам реки, благоуханные бризы донесли бы до него запах цветочной пыльцы и жужжание трудолюбивых пчел. А ласковый ветер стер бы с лица несчастного маньяка преждевременные морщинки. При некоторых небольших изменениях Кемпердаун мог бы стать Маркет Бландинг[8] восточного побережья Шотландии.
Но нет. Нет и нет. Наши закосневшие власти имеют в своем распоряжении большую и крепкую дубинку. (Кто бы сомневался?) Никто из нас никогда не выйдет наружу. Никому не придется откушать ленч в местном парке, вольготно раскинувшись на траве. Для нас не запланировано водных экскурсий к берегам Броти. Моя общественная жизнь значительно ограничена смирительной рубашкой закона. А также подчас — и смирительной рубашкой как таковой. Что делать! Я страдаю от произвола мстительного общества.
Впрочем, нельзя сказать, что этой самой общественной жизни у меня нет вообще. Напротив: моя слава притягивала ко мне взоры и помыслы местных обитателей, населявших этот приморский Синг-Синг, этот почти-Алкатрас[9]. В особенности же — тех заключенных, которым платили жалованье за пребывание в наших скорбных стенах.
Первым из таковых оказался начальник тюрьмы. Едва я успел распаковать свой скарб и пристроить на стену копию вангоговской «Улицы в Овере», как он явился в камеру взглянуть на знаменитого безумца. Такова цена славы, я полагаю. За время, проведенное здесь, я выучился принимать ее как должное — и отвечать легкими снисходительными улыбками. Когда господин начальник бесцеремонно попытался заставить меня подтвердить свою личность («Ах, это и есть Даниэль Адамсон, не так ли?»), я просто-напросто загадочно улыбнулся и чуть повел плечом, словно бы говоря: «Коль скоро вы изволили высказать свое авторитетное мнение по данному поводу, я не считаю себя вправе оспаривать это суждение и озвучивать альтернативные предположения относительно моей персоны». Пусть сам догадается, что это значит, — если сумеет!
