Элизабет Костова - Похищение лебедя
Теперь я всхлипывала, не понимая, что происходит.
— Умерла?
Единственное датированное письмо от Мэри подтверждало, что всего пару месяцев назад она была жива. Я готова была машинально произнести затертую фразу: «О, я сожалею». Погибла в автомобильной катастрофе? Но он не казался убитым горем в последние недели или месяцы. Все было как раньше. Возможно, каковы бы ни были их отношения, они значили для него так мало, что он не горевал о ней? Это само по себе потрясло меня — как можно быть таким бессердечным?
— Да. Мертва. — Это было сказано с горечью, какой я никак не ждала от него. — А я все еще люблю ее. Тут ты чертовски права, если хочешь знать. А если ты не понимаешь такой любви, я объяснять не собираюсь.
— Я не то хочу знать. — Я как начала плакать, так и не могла остановиться. — Мне от этого только хуже. Я не понимаю тебя и твоих слов. Ты и не представляешь, как я старалась тебя понять! Но между нами все кончено, Роберт, и это все, что мне нужно знать.
Я сняла фарфоровую вазу со шкафа, куда ее поставили, чтобы не добрались дети, и запустила через всю комнату. Она разбилась вдребезги о камин под портретом родителей моего отца, крепкой как сталь пары из Цинциннати. Я тут же пожалела, что погубила вазу. Я жалела обо всем. Кроме детей.
Глава 35
1878
В поселке, где они живут, тише, чем в близлежащей Этрете, но Ив говорит, это-то ему и нравится. День, проведенный в Трувиле, еще больше утомил его — летом там на набережной народу, должно быть, не меньше, чем на Елисейских Полях. Если им захочется спокойных развлечений, они всегда могут взять кеб до Этреты, но эта деревушка у самого берега нравится им всем, и большую часть дней они безмятежно проводят, прогуливаясь по прибрежному песку и гальке.
Каждый вечер Беатрис вслух читает папá Монтеня в арендованной гостиной с дешевыми, обитыми дамастом стульями и с морскими раковинами на полках. Остальные мужчины слушают или тихо беседуют рядом. Еще она начала вышивку на подушку в гардеробную Ива — подарок ему на день рождения. Она занимается рукоделием каждый день, прилежно вышивая золотые и пурпурные цветочки. Ей нравится работать, сидя на веранде. Стоит поднять голову, и перед ней море, серо-коричневые, зеленеющие на вершинах скалы слева и, вдалеке справа, облупленные рыбацкие шаланды и лодки, вытащенные на берег, облака над неспокойным горизонтом. Каждые несколько часов льет дождь, а потом снова прорывается солнце. С каждым днем становится теплее, но иногда внезапный шторм на целый день загоняет их под крышу, а следующий день еще ярче прежних.
Все ее занятия призваны помочь избегать Оливье, однако однажды после обеда он выходит посидеть с ней на веранде. Она знает его привычки: это что-то новое. По утрам и днем, если позволяет погода, он пишет на берегу. Однажды он позвал ее с собой, но ее запутанные оправдания — она даже холста не подготовила — сразу положили этому конец, и он отправился один, весело насвистывая и задев ее шляпу, когда проходил по крыльцу, на котором она сидела.
Она гадает, не становится ли его походка более упругой под ее взглядом — снова это странное чувство, что рядом с ней он сбрасывает годы. Или она научилась не замечать его возраста, просто время стало для нее прозрачнее и она видит этого человека сквозь годы? Всякий раз, как он отходит от нее, она смотрит на его удаляющуюся по берегу фигуру с прямой спиной, в любимой старой одежде художника. Она старается забыть все, что узнала о нем, снова увидеть в нем лишь пожилого родственника своего мужа, случайно проводящего с ними отпуск, однако она слишком много знает о его мыслях, о его манере говорить, о преданности своей работе, об отношении к ней. Конечно же, здесь, в доме, он к ней не пишет, но слова остались между ними, его наклонный почерк, внезапный скачок мысли на бумаге, ласковое «ты» на странице.
Но сегодня у него под мышкой не мольберт, а книга. Он решительно устраивается рядом с ней на широком стуле, словно показывая, что прогнать его не удастся. Она вопреки своим благим решениям радуется, что надела утром бледно-зеленое платье с желтыми рюшами по воротничку: несколько дней назад он сказал, что в нем она похожа на нарцисс. Ей хочется, чтобы он сел еще ближе, чтобы его плечо коснулось ее плеча, нет, она хочет, чтобы он уехал обратно в Париж. У нее перехватывает дыхание. Он пахнет чем-то приятным, незнакомым мылом или одеколоном, она задумывается, таким ли был его запах в течение долгих лет или он недавно изменился. Книга лежит закрытой у него на коленях, и она не сомневается, что он и не думал читать; подозрение зарождается в ней, когда она видит заглавие: «Римское право» — она узнает том со скучной полки у самого выхода. Он, очевидно, выходя к ней, схватил первое, что попалось под руку, — уловка, которая заставляет ее улыбнуться, склоняясь над вышивкой.
— Бонжур, — говорит она в надежде, что ей удается выдержать нейтральный тон хозяйки дома.
— Бонжур, — отвечает он.
Минуту или две они сидят молча, и это, думает она, подтверждение или же головоломка. Будь они чужими друг другу или просто родственниками, они уже болтали бы о чем попало.
— Смею ли я спросить тебя, дорогая?
— Конечно.
Она отыскивает крошечные ножницы с журавлиным клювом и гравированными кольцами и обрезает нить.
— Ты намерена весь месяц избегать меня?
— Прошло всего шесть дней, — говорит она.
— С половиной. Вернее, шесть дней и семь часов, — уточняет он.
Это так забавно, что она поднимает взгляд и смеется. Глаза у него голубые, но не близорукие, чтобы не рассмотреть ее как следует.
— Вот так много лучше, — говорит он. — Я надеялся, что наказание не затянется на четыре недели.
— Наказание? — как можно равнодушнее переспрашивает она и тщетно пытается вдеть нитку в иголку.
— Да, наказание. А за что? За то, что позволил себе издали восхищаться молодой художницей? Я был достаточно вежлив, чтобы ты отплатила мне чуть большей сердечностью.
— Я думаю, вы понимаете, — начинает она и почему-то никак не может справиться с иголкой.
— Позволь мне. — Он берет иглу и тонкий золотистый шелк, вдевает нить и отдает ей. — Стариковские глаза, знаешь ли, с опытом становятся острее.
Она смеется и не может остановиться. Вот эти шутливые искры, умение посмеяться над самим собой больше всего ослабляют ее оборону.
— Прекрасно. Значит, ваши стариковские глаза скажут вам, что для меня невозможно…
— Обращать на меня хотя бы столько внимания, сколько на камушек в твоем хорошеньком башмачке? Право, на камушек ты обращаешь больше внимания, так что, пожалуй, мне стоит сильней донимать тебя.
— Нет, пожалуйста…
Она опять смеется. Она терпеть не может эту радость, искрящуюся между ними в такие минуты, удовольствие, открытое всем взглядам. Помнит ли этот мужчина, что он — ее родственник? Да притом пожилой? Она уже узнала от него, что человек никогда не чувствует себя стариком, во всяком случае пока тело не возьмет свое: вот почему папá кажется старше, хотя на самом деле моложе, а этот седой художник с серебристой бородкой как будто не знает, как себя вести.
— Перестань, ma chere. Я слишком стар, чтобы тебе приходилось меня опасаться, а твой муж явно одобряет нашу дружбу.
— Почему бы и не одобрять?
Она хочет изобразить обиду, но слишком велико странное удовольствие от его присутствия, и она ловит себя на том, что снова улыбается ему.
— Вот и хорошо. Ты сама себя переспорила. Если в этом нет ничего, заслуживающего осуждения, ты вполне можешь завтра с утра отправиться со мной на этюды. Мой приятель-рыбак уверяет, что погода будет отличная, настолько, что рыба сама будет прыгать в лодку. Что до меня, мне сдается, рыба прыгает выше в дождливые дни. — Он передразнивает выговор побережья, и она смеется. Он кивает на море. — Мне не нравится, что ты столько просиживаешь здесь над шитьем. Будущей великой художнице подобает стоять перед мольбертом.
Вот теперь она краснеет до ушей.
— Не надо меня дразнить.
Он сразу становится серьезным и берет ее руку свободным жестом, в котором нет ни грана флирта.
— Нет-нет, я не шучу. Будь у меня твой дар, я бы не тратил понапрасну ни минуты.
— Понапрасну?
Она сердится и в то же время готова заплакать.
— О, моя дорогая, как я неловок! — Он виновато целует ей руку и выпускает прежде, чем она успевает возразить. — Ты должна знать, как я верю в тебя. Не возмущайся. Просто пойдем завтра со мной, и ты вспомнишь, как ты любишь рисовать, и забудешь меня с моей бестактностью. Я только провожу тебя к месту, откуда открывается подходящий вид. Договорились?
И снова у него глаза беззащитного ребенка. Она проводит рукой по лбу. Она не способна представить, как можно любить сильнее, чем она любит его сейчас — не его письма, не его вежливость, но самого мужчину со всеми прожитыми им годами, отполировавшими его, сделавшими его уверенным и хрупким. Она судорожно переводит дыхание и втыкает иголку в канву.
