Роберт Маккаммон - Королева Бедлама
— А с чего это вдруг, Джон?
Сперва Джон только пожал плечами. Потом отошел к окну, выглянул на Бродвей.
— Не дело это — злобу таить, Мэтью. Ты знаешь, о чем я.
— Я понимаю, что ты говоришь о нашем несогласии по поводу образа действий в некотором вопросе. Но я хочу, чтобы ты знал: я как следует подумал над тем, что ты говорил. Насчет Натана и всего прочего. — Мэтью остановился, держа бритву возле верхней губы. — Пусть мне не нравится положение вещей, но я понимаю, что иным оно быть не может. Так что я очень стараюсь оставить это дело, Джон. Очень.
— Это понимать так, что ты не таишь злобы?
Мэтью добрил губу и только потом ответил:
— Именно так.
— Ф-фух! — с видимым облегчением выдохнул Джон Файв. — Слава богу!
Вот теперь Мэтью стало действительно любопытно. Он вымыл лезвие и отложил его.
— Если ты пришел узнать, таю я на тебя злобу или нет, то я могу обещать, что нет. Но ведь ты здесь не для этого?
— Да, не для этого.
Мэтью чистым полотенцем стал вытирать лицо. Когда стало ясно, что без понукания Джон с места не сдвинется, Мэтью сказал:
— Я был бы рад услышать зачем. Если ты мне скажешь.
Джон кивнул. Вытер рот рукой и уставился на пол — все признаки, что он успокаивает нервы. Никогда Мэтью не видел, чтобы Джон был настолько не в своей тарелке, и одно это уже возбуждало его любопытство.
— Зову тебя на ужин, — сказал Джон, — и там тебе все расскажу. Скажем, в семь, в «Терновом кусте»?
— «Терновый куст»? Не самое мое любимое место.
— Там вкусно и дешево. И плачу я.
— А почему не сказать мне прямо сейчас?
— Потому что, — ответил Джон, — я каждый четверг ужинаю с Констанс и преподобным Уэйдом. И сегодня я бы особенно не хотел опаздывать.
— А чем сегодняшний день так выделяется из прочих?
— Тем, — ответил Джон, переведя дыхание глубоким вздохом, — что говорить с тобой мне нужно именно о преподобном. Констанс думает… думает, что…
Он замялся. Что-то такое, что он не мог заставить себя высказать.
— Что же она думает? — подтолкнул его Мэтью так же тихо.
Джон поднял глаза на Мэтью — запавшие, испуганные глаза.
— Она думает, что ее отец сходит с ума.
Эта фраза повисла в воздухе. На улице слышался женский голос — миссис Свей, живущая через два дома, звала своего сына Гидди к ужину. Лаяла собака, проскрипела проехавшая телега.
— Это еще не все, — продолжал Джон. — Есть вещи, которых она просто не понимает. Мне пора, Мэтью. Мне надо будет сидеть за столом, зная, что думает Констанс, и глядеть в лицо преподобного Уэйда и думать, что же я там вижу. Приходи, прошу тебя, в «Терновый куст» к семи. Тебе же все равно где-то поесть надо?
Мэтью собирался ужинать с семьей Стокли, но слова Джона меняли расклад. Разгульный «Терновый куст» был не тем заведением, которое бы Мэтью выбрал сам, но он понимал, что Джон Файв наверняка зовет его туда не только из-за кредита, хотя в этой таверне получить кредит было проще, чем в любой другой. Главное, что в «Терновом кусте» можно остаться незамеченным. Все внимание посетителей устремлено на игорные столы и разгуливающих проституток. И в это заведение точно не забредет ни преподобный Уэйд, ни кто-либо из его друзей.
— Ладно, — сказал Мэтью. — Раз ты так хочешь, в семь вечера в «Терновом кусте».
— Спасибо, Мэтью! — Джон хотел хлопнуть его по плечу, но увидел блеск нанесенной мази и сдержал руку. — Там и увидимся.
Мэтью поднял люк и выпустил гостя на лестницу.
Когда Джон Файв ушел, Мэтью стал раздумывать над его удивительными словами. «Сходит с ума»? И как же это проявляется?
«Мы вынуждены его оставить», — сказал Уэйд Вандерброкену над лежащим на улице трупом.
Шли они вместе или порознь? И если вместе, то куда?
«Давай по порядку», — напомнил себе Мэтью. Первым делом — выслушать, что хочет ему сказать Джон Файв, а потом решать, что это может значить.
Он аккуратно закрыл бритву и отложил ее, думая, что самые опасные края ближе всего к телу.
Глава четырнадцатая
Когда Мэтью без скольких-то минут семь подошел к «Терновому кусту», Джон Файв ждал его на улице. Было начало приятного нью-йоркского вечера. Светили звезды, дул теплый ветерок, в уличных фонарях горели свечи, возле таверны сидел человек с разбитым окровавленным носом и осыпал ругательствами всех проходящих.
— Черт тебя побери! — заревел он на Мэтью. — Ты думаешь, ты меня победил, да?
Он явно был не только битым, но и пьяным. Когда он попытался подняться, Джон Файв поставил ему на плечо сапог и небрежно усадил обратно.
За дверью с пятью треугольными стеклами (три треснутых) и гравировкой на дереве в виде терновника горели свисающие с потолочных балок грязные фонари. От дыма тысячи трубок эти балки стали чернее типографской краски, воздух казался гуще от струящегося тумана. В передней комнате, где бросалась в глаза стойка бара, стояли столы, за которыми сидели с десяток мужчин в разной степени опьянения, а женщины в облегающих нарядах с перьями заигрывали с ними, прохаживаясь по залу. Эта картина была Мэтью знакома по тем вечерам, когда он следил за Эбеном Осли. Он понимал, что наиболее привлекательные из этих дам — лучше одетые и с лучшими манерами, если манеры здесь вообще котировались, — были из розового дома Полли Блоссом на Петтикоут-лейн, а неухоженные и отчаянные приезжали на пароме из Нью-Джерси.
Тут же к Джону Файву и Мэтью подлетели четыре таких дамы в возрасте от семнадцати до сорока семи, соблазнительно облизывая губы. Накрашены они все были так нелепо, что Мэтью рассмеялся бы, не будь он джентльменом. Коммерция есть коммерция, а конкуренция здесь суровая. И все-таки эти дамы понимали, кто клиент, а кто нет, и когда Джон мотнул головой, а Мэтью сказал: «Спасибо, не надо», они почти одновременно отвернулись, пожимая обнаженными плечами, и жизнь пошла своим чередом.
Из соседнего зала донесся шум — ревущие мужские голоса. Это, как понял Мэтью, резвились в своей стихии приверженцы азартных игр.
К нему и Джону подошла апатичная официантка, несущая кувшин вина, и Джон Файв сказал ей:
— Мы вон там сядем, подальше. Мой друг хочет поужинать.
— Бараний пирог с репой и говяжьи мозги с вареной картошкой, — автоматически процитировала она сегодняшнее меню.
— А можно бараний пирог с вареной картошкой? — спросил Мэтью, и она ответила взглядом, говорящим, что, может, и можно, а может, и нельзя.
— И два стакана вина, — добавил Джон. — Портвейна.
Она двинулась на кухню, а Мэтью вслед за Джоном — в игральный зал, где дым виргинского табака висел уже по-настоящему плотно. Здесь люди с первого взгляда казались скорее тенью, чем плотью, сидели они за столами, где шлепали картами, наваливались на доски, где гремели и перекатывались игральные кости среди нарисованных цифр. Тут послышался еще рев, похожий на взрыв, и кто-то вбил кулак в доску с воплем:
— А, мать его, Халлок! Все на черное!
У Мэтью возникла мысль, что, быть может, в некоторых сумасшедших домах — бедламах, как их называют, здравого смысла больше, чем здесь. И уж точно поспокойнее.
Шум стих — но легли на стол карты, покатились кости, и снова будто разверзлась в крике адова пасть, чтобы выдохнуть еще глоток хаоса. Мэтью подумал, что для некоторых из этих людей не так уж привлекательны выигрыш или проигрыш: их сюда тянет ради хаотических мгновений радости или ужаса, таких чистых в своей силе, что все остальное рядом с этим бледнеет.
— Посмотрите-ка! — крикнул кто-то слева от Мэтью, когда он разминулся с группой посетителей игорного зала. — Уж не Корбетт ли это?
Мэтью обернулся на голос и оказался рядом со столом для игры в кости в обществе двух молодых юристов: Джоплина Полларда и Эндрю Кипперинга. Оба держали в руках кружки с элем и были слегка навеселе. Особо стоило отметить темноволосую, далеко не отталкивающего вида проститутку лет двадцати, которая висела на левой руке у Кипперинга. Смоляные глубоко посаженные глаза казались пустыми, как выгоревшие дома на Слоут-лейн.
— Видишь, Эндрю? — спросил Поллард, ухмыляясь во весь рот. — Таки он. Единственный и неповторимый.
— Уж какой есть, извините, — ответил Мэтью.
— Отличный мужик! — Поллард ткнул его кружкой в больное плечо. Хуже того, он залил элем светло-синюю рубашку Мэтью — последнюю на данный момент чистую рубашку. — Всегда будьте собой, это вы правы! Верно, Эндрю?
— Всегда, — ответил Кипперинг, поднимая кружку и делая долгий глоток. Проститутка прижалась к нему, и Кипперинг поухаживал за ней, залив ей в горло малость эля.
— А это тогда кто? — Поллард показал на Джона Файва, и Мэтью успел отступить, чтобы его опять не облили. — Так, секунду! — Поллард повернулся к столу, где играли в кости, и людям, которые у него столпились. — Я тоже участвую, черт побери! Три шиллинга на якорь!
