Остров пропавших девушек - Марвуд Алекс

— Нью-Йорк ужасен, Маурицио, — отвечает Татьяна, внешне ничуть не тронутая таким обращением. — Я так рада вернуться. Но сколько сегодня народу!

— Это точно, — благодушно отвечает он, — с каждым годом все хуже и хуже.

Кто-то выходит из-за стены, скрывающей ресторан. Старик, наряженный так, что напоминает жиголо. Джинсы с отутюженными, как острие ножа, стрелками; изумрудная шелковая рубашка, расстегнутая до пояса; волосы, тронутые сединой и замазанные гелем так, чтобы скрыть проплешины; и усы, похожие на кусок ковра.

— Tatiana bela! — восклицает он, широко распахивая руки. — Como estan la bela sinjorina? Как мы скучали! Как прекрасно, что вы вернулись! Теперь soirée может начаться по-настоящему!

— Серджио, — отвечает Татьяна, милостиво подставляя ему щеку для поцелуя. — Как вы?

— Хорошо. Но я несчастен, когда с нами нет вас.

За спиной тихонько хихикает Ханна, и Сара тут же щиплет ее, заставляя замолчать.

— Почему вас так долго не было? — продолжает он. — Вы же знаете, что без вас Ла Кастеллана пуста! Проходите, прошу вас. — Он опять разводит в сторону руки, приглашая их внутрь, и добавляет: — Вы даже не представляете, сколько народу сегодня о вас спрашивало.

Как только двери открываются, на них обрушивается лавина доверительных разговоров. Звукоизоляция потрясает. Татьяна плавно вышагивает впереди, а Серджио порхает вокруг нее, изображая различные фигуры с видом мима перед королевой. Метрдотель улыбается, улыбается, улыбается — и с легким наклоном головы его роль отыграна. Стоит Татьяне скрыться из виду, как от его улыбки не остается и следа. Когда мимо проходят девочки, он оценивающе оглядывает каждую из них с головы до ног, раздевая глазами, и даже не пытается этого скрыть.

Выйдя из ресторана, Робин возвращается на Виа дель Дука. Там царит суматоха: в толпе с черепашьей скоростью едет сверкающий черный лимузин, на крышу которого с проклятьями обрушиваются кулаки разгневанных прохожих. «Кому в голову пришла такая дурость? — думает она. — В такое место и в такую ночь поехать на машине». Робин поворачивает направо, чтобы подняться в ресторан на горе, и в сотый раз за этот день видит там Джемму, которая переступает порог и исчезает.

Как тяжело. Поднимаясь наверх, она раздает направо и налево флаеры с фотографией любимой дочери, прекрасно видя, что буквально через пару шагов их выбрасывают в помойку. Толпа к этому времени уже прилично навеселе. Ранние пташки, которым надоело слушать евророк на площади, уходят занять места, где лучше всего будет виден салют.

У Робин болят ноги, а холм крутой. «Я должна идти дальше», — убеждает она себя. Если Джемма действительно приехала на вечеринку к герцогу, а не просто на festa, то она будет с публикой с яхт, в ресторане.

Свет впереди устрашает. «Добро пожаловать, — говорит он, — если ты одна из нас. Но в кроссовках лучше держись подальше». «Я не хочу туда идти», — думает она. Но все равно упорно шагает вперед. «Ради моей дочери я готова стерпеть любое унижение. Только бы увидеть ее. Только получить шанс сказать ей „прости“».

Курица заканчивается в одиннадцать часов, и повязка фартука врезается Мерседес в шею под весом заработанных наличных.

— Пойду минуту передохну, — говорит она.

— Конечно, я совсем не устал, — иронизирует Феликс.

— Я принесу тебе пива.

— Как благородно с твоей стороны!

— Ну не шут ли.

— Кому-то приходится! — улыбается ей он.

В прохладном помещении на банкетке сидит мать с серым лицом и пьет кофе. Слишком рано ей стало дурно.

— Jesu, Mama! — Мерседес бросается вперед и кладет ей на лоб руку — так же, как в ее детстве делала сама Ларисса. — Ты вся горишь!

— Я в порядке, — отвечает та, — просто немного жарко.

— Тебе нельзя так напрягаться.

— Чушь, — отвечает Ларисса, но глаза у нее зажмурены.

— Ну хорошо, — решительно заявляет Мерседес, — одна минута, и я отведу тебя наверх.

Потом поспешно направляется к бару, вбивает код, открывает сейф и выуживает из кармана передника толстую пачку денег. Вспоминает отца, как он делал то же самое, только в руках у него были доллары.

— Там такой бардак, — бросает она через плечо.

Мерседес вытаскивает из кармана все новые и новые горсти монет, которые надо будет рассортировать, а завтра отвезти в банк.

— На одном только гриле мы, должно быть, заработали пару тысяч евро.

— Я должна тебе помочь, — слабым голосом говорит Ларисса.

— Все, мама, прекрати. Со мной Феликс, а здесь все под контролем держит Мария.

— Он у тебя хороший, — заявляет мать.

— Он заноза в заднице, — отвечает Мерседес, — но мы — твоя семья.

Затем вытаскивает еще две полные пригоршни мелочи, и ее рука задевает листок в переднике. Мерседес думает, что пропустила одну купюру, но, когда достает, видит перед собой флаер, который ей дала та печальная женщина. О господи. Опять дела, опять просьбы. Больше вещей, которые нужно запомнить. И ей так не хочется, чтобы эту бумажку увидела Ларисса. Особенно сегодня. Пропавшая девочка, почти того же возраста, что и Донателла. Это разобьет ей сердце.

Ей и самой не хочется смотреть. Тупая боль от потери тридцатилетней давности все еще может сбить ее с ног. Ты идешь вперед, потому что обязан, но чувство вины — это угрюмый дикий зверь, который таится в засаде, дожидаясь возможности вонзить в тебя когти. Тридцать лет прошло с тех пор, как Мерседес увидела отчаяние сестры, по ошибке приняв его за храбрость, но стоит ей об этом вспомнить, как боль разъедает грудь, будто она вдохнула щелока.

Скомкав флаер, она бросает его в корзину под барной стойкой. Поворачивается к матери, улыбается и нарочито бодрым голосом говорит:

— Идем, я уложу тебя в постель. И не спорь.

Ханна шмыгнула в самый уголок террасы, перегнулась через парапет и курит сигарету. Джемма в ужасе.

— Если тебя за этим занятием застукает Татьяна, тебе несдобровать! — шипит она. — У нее от этого башню сорвет!

Татьяна ненавидит курение. Джемма не раз замечала эту черту у богачей. Все дело в контроле. Ханна со смехом выпрямляется, но руку с сигаретой все же держит в темноте за спиной.

— Я тебя умоляю! И что она мне сделает? Отошлет домой? А где за такой короткий срок найдет замену всему этому?

Она широким жестом обводит свою фигуру. Она действительно потрясающая. А в платье, на котором настояла Татьяна, из черной лайкры и кружев, облегающих каждый изгиб ее тела, выглядит еще сногсшибательнее. Джемма не видела девушек белее Ханны, и при этом она похожа на статую богини плодородия из эпохи неолита. Осиная талия, а груди и ягодицы как мускусные дыни. И это, по ее собственным заверениям, без хирургического вмешательства.

Трое стоящих неподалеку мужчин умолкают и не сводят с них глаз. Один из них давится напитком, и его приходится с силой хлопнуть по спине. Джемма рядом с ней чувствует себя ребенком. «Как же мне хотелось бы быть более утонченной. По сравнению с этими девушками я выгляжу на двенадцать. Мне без конца досаждают вопросами о возрасте. Они даже Вей-Чень об этом не спрашивают, а ее едва видно из-за автомобиля».

— Сама не хочешь сигаретку? — интересуется Ханна.

Джемма оглядывается. Сияющую Татьяну взяли в плотное кольцо какие-то старики. Вей-Чень за столом меж двух грубоватых седеющих русских смеется над их шутками. Сара за другим столиком в приступе неприкрытого обожания пялится на актрису, которую они все узнают, хотя и не видели ни в одном фильме. Теперь она продюсер, что бы это ни значило. Татьяна указала им на нее, как только они пришли: «Такими вы однажды можете стать. К тому моменту, как ей исполнилось тридцать, она обеспечила себя на всю оставшуюся жизнь».

— Ладно, давай, — отвечает она, отворачивается от суеты вечеринки к сумраку.

Ханна достает из своего клатча пачку «Вог» — длинных и тонких, словно только притворяющихся сигаретами. Джемма закуривает, прислоняется к парапету и наслаждается налетевшим вихрем головокружения.