Елена Прокофьева - Явление зверя
Софья проработала у меня всего четыре дня, когда я понял: все, что мне знакомые о ней говорили, — не просто правда, а правда в квадрате или даже в кубе! Они ничего не преувеличили, они даже преуменьшили ее достоинства! Мама начала выздоравливать. Я видел это собственными глазами. Правда, маме Софья сначала не очень понравилась… Потому что все время молчит. Но я-то считал, что это как раз — достоинство! Нет ничего хуже болтливой прислуги.
Вначале я относился к ней — как к прислуге. Как к приходящей горничной или кухарке. Женщину в ней я увидеть не мог.
На девятый день ее работы в нашем доме мне пришлось задержаться на репетиции. Ну, никак не мог вырваться. Пришлось звонить домой и униженно молить ее задержаться. Естественно, за дополнительную плату.
Я обещал вернуться к одиннадцати вечера — а вернулся в половине третьего ночи. Мама давно спала. Софья сидела у ее кровати. Она не возмущалась по поводу моего опоздания и вообще не выразила никакого протеста… Спокойно приняла мои цветистые благодарности. И попросила вызвать для нее такси.
И вот тогда, в полутьме, я вдруг разглядел ее… И понял: она — сфинкс. Из той же породы, что и Гарбо. Нет, они совсем не похожи внешне. Пожалуй, из всех знаменитых актрис Софья больше всего напоминает Вивьен Ли. Лицом, по крайней мере. Фигурка у Вивьен получше будет. Но глаза у Софьи — точно как у Гарбо. Такие же холодные, безразличные — и ускользающие. Ее усталая улыбка… Она улыбнулась мне только из вежливости. Но это была именно та улыбка, которой Гарбо-Каренина улыбнулась Вронскому на вокзале! Улыбка сфинкса, вселившегося в женское тело.
По-моему, для меня это была любовь с первого взгляда. А если не любовь — то глубочайшая заинтересованность. Правда, первый взгляд случился не при первой встрече, но, видимо, бывает и так. Уже на следующий день я ждал ее с нетерпением. Сначала мне просто хотелось рассмотреть ее при свете дня, убедиться, что это был не морок, не наваждение, не зрительный обман…
Потом мне хотелось ее разговорить. Понять, какая она — внутри. Очень часто бывает, что молчаливые, замкнутые люди производят впечатление умных. Так и кажется, что перед тобой плотно закрытая раковина, внутри которой — драгоценнейшая жемчужина, и ты готов пойти на все, чтобы раковину открыть и жемчужину — извлечь… А оказывается — раковина пуста! Внутри — только песок и морская вода.
К счастью, с Софьей все оказалось иначе. До сих пор не знаю, умна ли она, но закрытая раковина ее души точно таит в себе очень много жемчуга!
Потом мне захотелось ее покорить. Привязать к себе. Чтобы, когда поправится мама, она не ушла навсегда из моей жизни. Чтобы появлялась — хоть иногда.
Она была первой женщиной в моей жизни, которую я преследовал и добивался. Обычно бывало наоборот. Женщины преследовали и добивались меня сами. И это добавляло пикантности ситуации! Чем больше я ради нее старался — тем больше она мне нравилась. Наверное, в каждом мужчине на подсознательном уровне сидит атавистический охотничий инстинкт. Ужасно хотелось завладеть именно этой добычей. Меня интересовала ее незаинтересованность мной!
А потом… Потом мы подружились.
Кажется, в театр она ходила только на оперу и на балет. Она не видела меня ни в одном спектакле! А из фильмов моих — только самые старые, советских времен. Уходя в театр, я оставлял для нее кассеты с записью спектаклей. А когда я возвращался — она задерживалась иногда, чтобы поговорить. С ней так интересно оказалось обсуждать роли… Совершенно далекий от нашего мира человек. Как от мира киношно-театрального, так и от современного мира вообще. Словно бы из другой эпохи она явилась. Даже не из времен моей мамы, а из времен бабушки. Я часто не понимал ее. Но даже это непонимание меня завораживало. Потом, когда я узнал историю ее взаимоотношений с дедом, латышским коммунистом, чокнутым фанатиком… Тогда я что-то начал понимать. Во всяком случае, я понял, почему она — такая. Но ее мышление, ее чувства — это для меня по-прежнему оставалось загадкой.
Иногда она меня даже пугала — некоторыми своими резкими высказываниями… Я понял, что она ужасающе принципиальна и в этой принципиальности нет ни грамма фальши. Раньше мне казалось, что я ненавижу твердолобых. Что мыслящий человек должен быть очень пластичным, должен уметь все понимать и ко всему приспосабливаться. Общаясь с Софьей, я вдруг ощутил, что в этой упрямой принципиальности, которую в прежние времена я и назвал бы «твердолобостью», есть что-то чарующее, некая особая прелесть… Мне с ней никогда не бывало скучно.
А еще — она казалась мне очень сильной. На нее всегда можно было опереться. И даже спрятаться за нее. Но, вместе с тем, она была абсолютно беззащитна. Именно потому, что не умела приспосабливаться.
Однажды — маму к тому времени уже можно было ненадолго оставить одну — я пригласил Софью на банкет по случаю премьеры нового спектакля… Я там не играл, но и без меня в нем принимало участие достаточно знаменитостей. На банкете совсем не было посторонних, только все «свои»: актеры, режиссеры, драматурги — и их спутники и спутницы. Ну, и несколько бизнесменов, без них теперь ни один банкет не обходится. Любая другая женщина была бы в восторге от возможности просто посмотреть на таких людей с близкого расстояния! А Софья попросила увезти ее, когда все только-только начали напиваться. И в машине заявила, что очень разочарована. Большинство знаменитостей оказались людьми неумными, невежественными, порочными и вульгарными. Что касается бизнесменов, один из которых попытался за ней приударить, приняв за фотомодель… Тут уж у бедненькой Софьи даже слов не хватило, чтобы выразить все свое отвращение к этим «недочеловекам». Тогда же я и узнал, что человек — это существо мыслящее, созидающее и приносящее пользу. А если человек не мыслит, не созидает, не приносит пользы, а только потребляет созданное другими, то он — «недочеловек». В эволюционной цепочке расположен сразу за червяком.
Честно говоря, мне все это не слишком-то понравилось и я даже решил, что надо завязывать с ухаживаниями… Незачем мне такая странная подруга. Но стоило мне вспомнить ее глаза! Ее улыбку при расставании! О, Господи… Со времен Венечки Лещинского мне не приходилось испытывать таких сильных чувств.
Кстати, уже тогда я понял, что Венечка должен стать моей самой страшной тайной. Она мне не простит такого разврата. Не просто посмеется надо мной, как поступила бы Нина Гзовская, не сделает знание объектом тайного шантажа, как это сделала бы Оля Кондратьева, — нет, Софья просто заклеймит меня позором на веки вечные! Впрочем, я и так не собирался говорить о Венечке ни ей, ни кому бы то ни было еще. Потому что он был моим самым сладким, самым светлым и, если хотите, самым чистым воспоминанием! Никто не был достоин прикоснуться к этому воспоминанию. Ни Софья. Ни даже мама. Никто.
Мы с Софьей были уже почти дружны, когда она попросила меня помочь Леше. Правда, мы еще старомодно называли друг друга на «вы», хоть и по именам, и Софья никогда не заговаривала со мной сама, только отвечала на мои вопросы — иной раз даже весьма подробно и откровенно. Но все равно наши беседы строились по принципу вопрос — ответ: спрашивающим всегда был я, отвечающей — Софья. То, что она сама заговорила со мной о Леше, уже само по себе сдвинуло наши отношения с некоей мертвой точки. И меня откровенно порадовало ее доверие.
А после того, как мы проделали все это…
О, Господи! Она смотрела на меня как на героя. Восхищенно. Но не снизу вверх, как Оля Кондратьева, а с гордостью за меня. Это было очень приятно.
И в ту же ночь, за руку приведя меня в свою квартиру, она впервые снизошла до близости со мной. Все свершилось на стареньком диванчике, на котором она спала, наверное, еще с подросткового возраста. Диван был узкий — я едва не сваливался с него, — и вдобавок он громко скрипел. Я все время боялся, что хилое ложе обрушится под нами. Но такого восторга и упоения я не испытывал со времен своей юности, с тех пор, когда, еще в Свердловске, познавал таинство телесной близости в гримерке нашей «детской» студии. Посвятила меня — как и других мальчишек — одна из руководительниц студии, Валентина Петровна. Она была не молода и не красива… Но, Боже мой, как это было восхитительно! Ни с одной женщиной после я не испытал такого экстаза. Ни с одной — кроме Софьи. Быть может, все дело в том, что Софья так же снисходила до меня, как и Валентина Петровна. Не бросилась в мои объятия, не отдалась, не обольстила — а именно снизошла. Как та — царственная, зрелая — к мальчишке-подростку. И чувствовал я себя — как мальчишка-подросток в объятиях прежде недоступной женщины, о которой и мечтать-то не смел. Но на этот раз было даже приятнее. Потому что я знал, что и как надо делать. Потому что я не боялся сделать что-нибудь не так.
