Елена Прокофьева - Явление зверя
Но ведь и я его вроде где-то раньше видел?.. Или нет?..
Бабушка зазывала всех обедать, но Софья и Шереметьев отказались.
— Мы к вам позже зайдем, Анна Сергеевна, — улыбнулась Софья, целуя бабушку в щеку. — Вам устроиться нужно, наговориться.
Остаток дня перед нами бегали, не зная, куда усадить и чем накормить, и даже настороженный и угрюмый поначалу Гошка — отмытый, одетый в мои старые штаны и рубашку, закормленный борщом, котлетами и вареньем — к вечеру уже болтал без умолку. Гуля пыталась всем помогать — готовить, убирать со стола, мыть посуду; в конце концов она заявила, что собирается немедленно вымыть пол, и ее едва отговорили, убедив перенести столь глобальное мероприятие на завтра.
Анька возилась с Викой, купала, кормила, осматривала, чем-то мазала, чем-то пудрила, стараясь улыбаться и шутить, а сама едва не плакала — да и плакала, когда никто не видел!
Вечер прошел удивительно бурно и как-то слишком уж весело.
Пили чай, ели конфеты, а казалось, что все приняли водочки, и изрядно — говорили наперебой, громко смеялись, вспоминая какие-то дурацкие истории, происходившие в детстве со мной и с Анькой, принципиально ни о чем не расспрашивали и — я видел — боялись, как бы кто из нас не пустился в воспоминания… А мы и не собирались — ни вспоминать, ни рассказывать совсем не хотелось.
Мы в безопасности, нам тепло и уютно. Впервые в жизни как следует отмытая и накормленная Вика спит на Анькиной кровати, впервые в жизни Гошка спокойно смотрит на вазочку с конфетами и не ест их не потому, что нельзя, а потому что больше не лезет.
К хорошему можно привыкнуть за пять минут, и мы смеялись, болтая ни о чем, стараясь даже про себя не вспоминать то, что было с нами еще вчера, — слишком кошмарным казалось все пережитое, слишком боялись еще, что все это может вернуться.
Ведь оно здесь, никуда не ушло, а только притаилось за обитой малиновым дерматином прочной железной дверью, истекая злобой и изо всех сил жаждая вернуть нас к себе, потому что никого еще не отпускало оно просто так.
Радуйтесь, веселитесь, тешьте себя иллюзиями — цыгане не позволяют сбегать своим рабам, цыгане не оставляют неотомщенными своих мертвецов. Наверное, брат убитого или на всю жизнь искалеченного мною Геры уже поклялся, что не будет знать покоя, пока не найдет меня…
Я лежал на старой раскладушке, вдыхая знакомый с детства лавандовый запах свежего постельного белья — бабушка очень любит лаванду, сколько себя помню, кладет в белье мешочки с высушенными цветами. Я смотрел сквозь тонкую тюлевую занавеску на укрытое тучами небо и, конечно, не мог уснуть.
Впрочем, я думаю, что в тот час в нашей ставшей вдруг перенаселенной квартире не спал никто. Бабушка с дедом — в своей комнате, Анька, Гуля и Вика — в соседней, а мы с Гошкой — в моей. В моей комнате с полинявшими голубыми обоями, исцарапанным письменным столом, древним компьютером, книжками про космические корабли. В моей комнате, где все осталось на своих местах, как будто я не четыре года отсутствовал, а четыре дня.
На стене висела фотография — тощий, лопоухий, странный, совсем не похожий на меня нынешнего — я.
Четырехлетней давности.
В новенькой форме, как раз после присяги.
За полтора месяца до отбытия в Чечню.
В суматохе с фотографии забыли убрать черную ленточку, но, когда мы ложились спать, Гошка встал на кровать, аккуратненько снял успевший уже выгореть лоскуток траурной ткани, сунул его куда-то подальше и только потом посмеялся, какой я на этой фотографии смешной.
Потом Гошка улегся на мою старую кровать и тоже долго не спал.
— Леш…
— А?
— А я теперь и в школу смогу ходить?
— Куда ты денешься…
— В первый класс? Там маленькие все…
— Будешь все лето заниматься и пойдешь сразу в третий.
— А так можно?
— Все можно… Если заниматься будешь как следует.
— Я буду! Леш… я читать немножко умею. Меня бабушка учила… Я не забыл!
— Молодец.
— Только вот твои книжки тяжело читать, там буквы очень мелкие.
— Так это для взрослых книжки.
— А для детей у тебя есть?
— Поищем.
Минутная пауза.
— Леш…
— А?
— Ты меня на компьютере играть научишь?
— Запросто. Только у меня компьютер древний, ну и игрушки соответственно тоже.
— Ничего… Я иногда на автоматах играл… Так здорово… Мне, знаешь, гонки нравятся…
Тут он и замолчал. Просто уснул посреди фразы.
И я тоже стал засыпать. А за стенкой все говорили и говорили Аня и Гуля, о чем — слышно не было, но Гулин голос явно звучал чаще.
Рассказывает. Только бы в особо мрачные подробности не вдавалась, а то моя Анька — особа чувствительная, потом ведь спать не будет.
КостяКогда мы отъезжали от дома, где жили Софьины друзья Рославлевы и где мы оставили безногого солдата, оборванную девчонку и двоих малышей, — я едва не плакал. Иногда это так приятно — делать людям добро! Иногда это так здорово — повести себя как настоящий мужчина! Правда, от меня требовалось не так уж много: просто предоставить свою роскошную машину для перевозки четверых бомжей. Но большинство моих знакомых, владевших дорогими машинами, и на такое не согласились бы. Бомжи все-таки очень грязные, могли бы обивку испортить… Так что я вполне мог гордиться собой.
Правда, вначале, непосредственно после похищения, я был в таком глубоком шоке, что практически ничего не соображал и не чувствовал. Не знаю уж, почему я так тяжело это пережил. Ничего ведь особенного не произошло, и вроде бы нам даже никто не препятствовал… Хотя я плохо помню происходившее. Как мы подъехали, как садились в машину… До сих пор при попытке вспомнить в голове начинается какой-то гул и звон, а перед глазами встает золотистое марево. Я даже с психиатром хотел посоветоваться. Но постыдился. Глупо ведь: так трусить — из-за такой ерунды!
Пока мы ехали, я постепенно пришел в себя. Девушка и мальчик все время всхлипывали. Сдавленно так, пугливо. И к моменту приезда я настолько проникся сочувствием к ним, что собственноручно выгрузил Лешу из машины и на руках отнес его в квартиру. Леша оказался таким легким… Наверное, самое тяжелое в человеке — это ноги. Потому что Леша был легче тех худеньких партнерш по сцене, которых мне приходилось поднимать на руки. А уж о том, как реагировали родственники на появление давно похороненного ими, чудом ожившего внука и брата… Про это без слез вспоминать невозможно.
Когда мы с Софьей ехали от дома Рославлевых, мы молчали. Потому что обоим было трудно дышать — из-за непролитых слез, соленым комком застрявших в горле. Я слышал, как тяжело она дышит, и понимал, что ей хочется плакать. Но и мне тоже очень хотелось плакать. От сочувствия и счастья — одновременно.
Я подвез Софью к ее дому. Заглушил мотор. И тогда мы с ней обнялись. И сидели, прижавшись друг к другу, очень долго. Мы молчали. Слова были не нужны. По крайней мере — не сейчас…
Потом мы вышли из машины. Я включил сигнализацию — все время очень боюсь оставлять машину в незнакомых дворах. Боюсь, что утонят или испортят. Софья ждала. Затем она взяла меня за руку и повела за собой в подъезд. Как старшая — младшего. Хотя я был старше ее — на несколько лет.
Я шел за ней — и чувствовал себя абсолютно счастливым.
Меня всегда восхищала Грета Гарбо. Необыкновенно привлекательная женщина! Я, правда, не люблю северный тип красоты. На мой взгляд, большинство скандинавских и германских красоток — мужеподобны. Ведь я ценю в женщинах именно женственность. И Марлен Дитрих, и Ингрид Бергман, и даже Роми Шнайдер — все они какие-то грубые и жесткие. И Гарбо — тоже. Если говорить о внешности. Но сколько тайны в ее глазах! В этом холодном, неподвижном и, вместе с тем, каком-то ускользающем взгляде… А ее улыбка? Я понимаю того американского продюсера, который, впервые увидев мускулистую шведку Грету Густаффсон, подвизавшуюся в Голливуде на маленьких ролях спортсменок, воскликнул с восхищением: «Кто этот сфинкс?!» — А потом сделал все, чтобы вознести ее на самую вершину кинематографического Олимпа. Таинственная женственность! Она еще пленительнее, чем женственность нежная…
При первой встрече Софья мне не понравилась. Вся какая-то резкая, острая, худая, движения совершенно лишены грации, голос — пронзительный, с металлом, а мимика — бедная, если не сказать — отсутствующая… К тому же у нее очень светлые глаза. А я люблю глаза томные, карие, такие бархатисто-влажные, как бывают у индусок, персиянок и итальянок. Многие сочли бы Софью красавицей — но, как говорится, о вкусах и цвете не спорят. Не в моем вкусе такая красота. Если говорить о красоте физической, телесной, то лично мне нравится Джина Лоллобриджида. Я могу бесконечно смотреть на нее в «Фанфане-тюльпане» и в «Соборе Парижской Богоматери». Какое тело! Какие губы! Ну и глаза, естественно…
