Дафна дю Морье - Моя кузина Рейчел
После отъезда гостей кузина Рейчел сделала мне выговор.
— Когда я развлекаю ваших друзей, — сказала она, — то вправе рассчитывать на вашу помощь. Чем вам не угодили, Филипп? Вы сидели с надутым видом, хмурились и ни словом не обмолвились со своими соседками. Бедные девушки…
Она укоризненно покачала головой.
— На вашем конце стола царило такое веселье, — ответил я, — что мне не имело смысла вносить свою лепту. Весь этот вздор про «Я вас люблю» по-гречески. А викарий с его: «„Восторги сердца моего“ очень недурно звучит по-древнееврейски»!
— Он прав, — сказала она. — Меня поразило, с какой легкостью эта раскатистая фраза слетела с его языка. Между прочим, ваш крестный хочет показать мне маяк при лунном свете. Раз увидите, говорит он, и уже никогда не забудете.
— Ну так он вам его не покажет, — ответил я. — Маяк — моя собственность. В имении крестного есть какие-то древние земляные сооружения. Пускай их и показывает. Они густо заросли куманикой.
И я швырнул в огонь кусок сахара, надеясь, что шум выведет ее из равновесия.
— Не понимаю, что на вас нашло, — сказала кузина Рейчел. — Вам изменяет чувство юмора.
Она потрепала меня по плечу и пошла наверх. Именно это и бесит в женщинах больше всего. Последнее слово всегда за ними. Оставят вас сражаться с приступом дурного настроения, а сами — воплощенная невозмутимость и спокойствие! Можно подумать, что женщина всегда права. А если и нет, то она оборачивает свой промах к собственной выгоде и выдает черное за белое. Да та же кузина Рейчел. Разбрасывает мелкие уколы — намеки на прогулки с моим крестным под луной или другие вылазки, вроде посещения рынка в Лостуитиеле, и при этом серьезно спрашивает меня, надеть ли ей новый капор, полученный по почте из Лондона, — вуаль не такая густая, как у старого, меньше скрывает лицо и, как сказал крестный, очень идет ей. А в ответ на мое угрюмое замечание, что я не стану возражать, даже если ей вздумается скрыть лицо под маской, она воспаряет к высотам олимпийского спокойствия — разговор происходил в понедельник за обедом — и, пока я хмуро сижу за столом, безмятежно разговаривает с Сикомом, отчего я кажусь еще более мрачным, чем на самом деле.
Немного позднее, в библиотеке, где нас никто не видел, она смягчилась. Безмятежность осталась, но появилось нечто похожее на нежность. Она больше не подшучивала надо мной за недостаток чувства юмора, не упрекала за угрюмый вид и попросила меня подержать шелк, чтобы выбрать цвета, которые мне больше нравятся, поскольку хотела вышить чехол для моего кресла в конторе. Спокойно, без раздражения, без назойливости она расспрашивала меня, как я провел день, кого видел, что делал. Моя угрюмость прошла, я почувствовал себя легко и свободно. Глядя, как она разглаживает шелк, я спрашивал себя: отчего она не всегда такая, к чему мелкие уколы, взрывы раздражительности, нарушающие согласие, а через некоторое время — упорные старания восстановить его? Казалось, перепады моего настроения доставляют ей удовольствие, но почему? Я знал только то, что ее насмешки причиняют мне боль. И наоборот, видя ее расположение, я был счастлив и спокоен.
К концу месяца погода испортилась. Три дня не переставал лить дождь. Работы в саду остановились, да и сам я, боясь промокнуть до нитки, не выходил из дома. Досужие визитеры из окрестных поместий, как все мы, сидели по домам. Тогда-то Сиком и намекнул, что пришло время разобрать вещи Эмброза; думаю, и я, и кузина Рейчел подсознательно откладывали это дело со дня на день. Сиком заговорил о нем однажды утром, когда мы с ней стояли у окна в библиотеке, глядя на проливной дождь.
— Для меня — контора, для вас — будуар, — только что заметил я. — А что в тех коробках из Лондона? Новые наряды, которые вы собираетесь примерить и отослать обратно?
— Никаких нарядов, — ответила она. — Всего-навсего ткань для портьер. По-моему, тетушка Феба не слишком хорошо различала цвета. Голубая спальня должна соответствовать своему названию. Сейчас она серая, а не голубая. И покрывало на кровати побито молью. Только не говорите Сикому. Моль давняя. Я выбрала для вас новые портьеры и покрывало.
Вошел Сиком и, видя, что мы просто разговариваем, сказал:
— На дворе такое ненастье, сэр, вот я и подумал, не занять ли слуг дополнительной уборкой в доме. Ваша прежняя комната требует особого внимания. Но они не могут убрать ее, пока весь пол заставлен коробками и чемоданами мистера Эшли.
Я взглянул на кузину Рейчел, опасаясь, что бестактность старика задела ее, но, к моему удивлению, она спокойно приняла слова Сикома.
— Вы совершенно правы, Сиком, — сказала она. — Комнату не убрать, пока не распакованы чемоданы. Мы слишком надолго забыли о них. А что скажете вы, Филипп?
— Раз вы согласны, то все в порядке, — ответил я. — Пусть затопят камин, и, когда комната согреется, мы поднимемся наверх.
Думаю, оба мы старались скрыть друг от друга свои чувства под маской принужденной беспечности. Ради меня она не показывала, что ей не по себе. И я, со своей стороны, желая пощадить ее, напустил на себя самую искреннюю сердечность, абсолютно чуждую моей природе.
Дождь барабанил в окна моей старой комнаты, и на потолке выступило сырое пятно. Камин не топили с прошлой зимы; дрова дымили и громко потрескивали. На полу, в ожидании, когда их откроют, стояли коробки и чемоданы; на одной из коробок лежал знакомый мне дорожный плед темно-синей шерсти с желтой монограммой, выведенной в углу крупными буквами. Я сразу вспомнил, как в тот последний день накрывал им колени Эмброза, когда он уже сидел в экипаже, готовый к отъезду.
Молчание нарушила кузина Рейчел.
— Ну, — сказала она, — может быть, начнем с чемодана с одеждой?
Ее голос звучал нарочито жестко, по-деловому. Я протянул ей ключи, которые сразу же по приезде она вверила заботам Сикома.
— Как вам будет угодно, — сказал я.
Она вставила ключ в замок, повернула его и открыла крышку. Сверху лежал старый халат Эмброза. Я хорошо знал его. Халат тяжелого темно-синего шелка. Рядом с ним лежали комнатные туфли, длинные, плоские. Я во все глаза смотрел на них, они словно вернули меня в прошлое. Мне вспомнилось, как Эмброз утром, еще не закончив бриться, с мылом на лице, бывало, входил в мою комнату. «Послушай, малыш…» В эту самую комнату, где мы теперь стояли. В этом самом халате, в этих самых туфлях. Кузина Рейчел вынула их из чемодана:
— Что мы будем делать с ними?
Ее голос, только что такой жесткий, звучал тихо, приглушенно.
— Не знаю, — ответил я, — решайте сами.
— Если я отдам их вам, вы будете носить? — спросила она.
Странное чувство овладело мною. Я взял себе его шляпу. Его трость, куртку с обшитыми кожей рукавами, которую он оставил, уезжая в свое последнее путешествие, и которую с тех пор я почти не снимал с плеч. Но эти вещи… халат и комнатные туфли… Казалось, мы открыли гроб Эмброза и смотрим на него, мертвого.
— Нет, — ответил я, — не думаю.
Она ничего не сказала. Положила и то и другое на кровать. Затем перешла к костюмам. Один, очень легкий — наверное, Эмброз носил его в жаркую погоду, — был мне незнаком, но она, должно быть, хорошо его знала. От долгого лежания в чемодане костюм сильно измялся. Она вынула его и положила на кровать рядом с халатом.
— Надо отутюжить, — сказала она и вдруг торопливо начала вынимать вещи из чемодана и складывать в кучу. — Я думаю, Филипп, — проговорила она, — если вам они не нужны, люди в имении, которые любили его, были бы рады их получить. Вы лучше знаете, кому что отдать.
По-моему, она не видела, что делает. Словно обезумев, она вынимала вещи из чемодана, а я тем временем стоял и смотрел на нее.
— Чемодан? Чемодан всегда пригодится.
Она подняла на меня глаза, и голос ее оборвался.
Неожиданно она оказалась у меня в руках, прижала голову к моей груди.
— О, Филипп! Простите… Мне не следовало самой приходить сюда… Нужно было оставить это на вас и Сикома.
Трудно определить мои ощущения в ту минуту. Казалось, я держу на руках ребенка или раненое животное. Я коснулся ее волос, приложил щеку к ее голове.
— Все хорошо, — сказал я, — не плачьте. Вернитесь в библиотеку. Я разберу остальное.
— Нет, — сказала она, — какая глупость, какая непростительная слабость… Вам также тяжело, как мне. Вы так любили его…
Я продолжал водить губами по ее волосам. Прижавшись ко мне, она казалась еще меньше, еще более хрупкой.
— Ничего страшного, — сказал я, — с таким делом справится и мужчина. Женщине оно не под силу. Позвольте мне все сделать самому, Рейчел, идите вниз.
Она отошла от меня и вытерла глаза платком.
— Нет, — сказала она, — мне уже лучше. Это больше не повторится. Я уже распаковала одежду. Но если вы раздадите ее людям из имения, я буду вам очень благодарна. Что захотите оставить себе — оставьте и носите. Не бойтесь носить. Я не стану возражать, буду только рада.
