Алексей Яковлев - «Прощание славянки»
— Не буди во мне зверя, Ивас-сик…
На Мойке у подъезда стоял его белый лимузин. Меня затошнило от этого белого, сверкающего на солнце куска железа. Охранников, слава Богу, не было, и я просторно устроился на горячем заднем сиденье.
Мне показалось, что, когда мы отъезжали, за нами двинулась какая-то красная машина с антенной на крыше. Я хотел сказать об этом Константину, но решил в дальнейшем не путать чужие проблемы со своими…
Я закрыл глаза и откинулся затылком на подголовник… Я решился! При первой же возможности — убегу. Туда, где меня никто никогда не найдет. Александра Сергеевича жалко, конечно… Разгадать загадку его гибели — задача благородная… Но жизнь почему-то сложилась так, что за эту разгадку я могу заплатить своей собственной жизнью… Закрутило меня, завертело. Жизнь бросила меня на «чертово колесо»… Как на детском аттракционе, я кручусь на сумасшедшем диске, стараюсь удержаться подольше, лезу к самому центру событий… А зачем? Надо всего лишь расслабиться и послать все к черту… Не в этом ли смысл названия аттракциона? Послать все к черту и вылететь из этой кошмарной круговерти! Но бедные люди всю жизнь могут крутиться на чертовом колесе, стараясь удержаться на нем подольше, не замечая, что совсем рядом существует настоящая реальность… А путь в нее один — послать все к черту!
В приемной офиса пахло сиренью. На столике Алины стоял в хрустальной вазе пушистый белый букет. И она сама в светлом летнем платье, с выглядывавшим из-под него кружевом была похожа на букет. Но не на букет вульгарной сирени, конечно. Она была похожа на букет лилий.
Константин остановился перед ее столиком, щелкнул пальцем по хрусталю, спросил:
— Кто это?
Алина склонила голову набок, загадочно улыбнулась.
— Месье Леон вас спрашивал.
И голову Алина склонила так же, как она… Но все— таки это был не подлинник…
Константин закрыл дверь, скинул клетчатый пиджак и бросил его на кресло, на соседнее кресло указал рукой мне.
— Сядь и соберись. Игорь Михайлович не любит поддатых.
Я хотел сказать: «Это его проблемы», но не сказал. Потому что мне нужно было дождаться своего часа. И я сделал вид, что внимательно слушаю Константина.
— Я тебя подготовлю немножко к разговору с ним. — Константин скинул пиджак и грузно опустился в кресло. — Чтобы ты не задавал ему лишних вопросов… Я тебе говорил уже, что эти суки меня вчера подставили. Все получилось так, что гарнитур никуда не пропадал… Что это я придерживал его у себя, вроде бы для реставрации… Врубаешься?
Я врубился и спросил:
— Генерал сказал вчера, что у них с профессором была уже назначена встреча у Белосельских.
Константин нахмурился.
— Это Люда…
— Что Люда?
— Профессор не знает, что она ушла от меня… Люда вчера сказала ему, что гарнитур она в порядок привела. — Константин поморщился. — В общем, профессор понял, что гарнитур от меня никуда и не уходил… Все тип-топ, как говорится…
— А генерал тогда при чем? Зачем же он туда торопился? Он говорил о чем-нибудь с профессором?
— Говорил.
— О чем?
— Я не усек. — Константин от меня отвернулся. — Я другим был занят…
Я понял, кем был занят вчера Константин. Он зло посмотрел на меня:
— Не о том речь.
— А о чем? — спросил я и осекся.
Я опять упорно стремился вступить на «чертово колесо», опять влезал в чужие проблемы. Я чертыхнулся про себя, опустил голову и поклялся себе больше никаких вопросов не задавать! А Константин закурил и сказал загадочно:
— Утром гарнитур они сами сюда привезли. Ко мне в офис,— Константин обернулся и широким жестом обвел свой кабинет. — А ты не заметил, конспиролог?
Я обомлел. Вот почему его кабинет мне показался еще шикарней, чем вчера! По стенам были выставлены в ряд проклятые стулья с бронзовыми завитушками на изгибах спинок. В простенке между окнами уютно устроилось высоченное трюмо. Это оно залило весь кабинет отраженным солнечным светом. В углах просторного кабинета стояли четыре полукресла, а овальный стол пристроился у низкой дверцы в «святая святых». Я хотел громко выругаться, но смолчал. Мое-то какое дело…
Константин, набычась, глядел на меня, ожидая моей реакции. Не дождался.
— Мы с Игорем Михайловичем небольшой шмон устроили. — Он опять выжидательно покосился на меня, опять ничего не дождался и тогда сказал небрежно: — Мы нашли твои бумаги.
Тут уж я не выдержал. Рванулся с кресла, хотел сказать: «Покажи!» Но взял себя в руки и спросил только:
— Почему мои бумаги? Константин просто расстрелял меня взглядом.
— А кто херню с бумагами устроил?! До тебя о них и не думал никто! Я понятно излагаю?
Я возразил:
— Генерал Багиров сказал, что ими уже год «некоторые круги» интересуются.
Константин ответил разумно:
— Они интересуются гарнитуром Геккерна. Про бумаги генерал узнал только от оценщика. А кто оценщику лапшу на уши навешал?
Я смутился.
Константин встал:
— На все вопросы ты Игорю Михайловичу сам ответишь. Пошли.
Я не мог не пойти. Я должен был спокойно дождаться своего часа. Я нащупал в кармане хрустнувшую пачечку новеньких баксов и встал.
В небольшом уютном кабинете нас ждал роскошный персонаж Боровиковского. На нем была белоснежно-ослепительная рубашка с коротким рукавом, тщательно отглаженные рукава спадали с покатых плеч треугольными подрезанными крылышками. Седовласый румяный Критский был похож на пожилого ангела. Он приподнял седые брови и изобразил на лице «сколько лет, сколько зим!».
— А-а! Вот и специалист по тайнам! Конспиролог! Жду вас — не дождусь! Чуть свою бедную голову не сломал!
Перед ним на столе лежала старинная жестяная темно-зеленая коробочка с почерневшими золотыми буквами на крышке. Я так и впился взглядом в эту коробочку. И не заметил, как Критский бесшумно выпроводил за дверь Константина. Очнулся только, когда уже дверь хлопнула за ним.
Критский, взмахнув подрезанными крылышками, сложил руки перед собой.
— Преклоняюсь, юноша! Преклоняюсь! Как же это вы сумели вычислить?! Уму непостижимо! Как же вы догадались, что барон оставил в гарнитуре бумаги?! — Критский лукаво прищурился.— Вас кто-то надоумил?… Или это природа, так сказать?…
— Какая природа? — не понял я.
— Я имею в виду натуру, талант! — объяснил Критский. — Он у вас природный или… отшлифован тщательным мастером?
Я опять не понял его и потянулся к коробочке.
— Можно я открою?
Критский тут же прикрыл коробочку широкой ладонью.
— Терпение юношей питает! Терпение!
Он сел за стол и обеими руками прижал коробочку к белоснежному животу.
— Я все вам покажу! Все! Я не имею права скрывать от вас это… Вы же первооткрыватель, так сказать… Некоторым образом Генрих Шлиман! Поверивший легендам и раскопавший Трою! Я все вам покажу, Ярослав — Мудрый, но! Сначала я хотел бы услышать от вас, так сказать, историю вашего открытия… восстановить цепь ваших логических умозаключений… стройную непрерывную цепь, приведшую вас к цели…
Критский был взволнован. Я понял, что он меня в чем-то подозревает, но в чем — понять не мог. Я молчал. А Критский, будто дразня меня, протянул коробочку мне.
— Ай-яй-яй… Как же это барон такую промашку-то дал… Ай-яй-яй… И на старуху, говорят, бывает проруха… Постарел, видать, старый повеса… Постарел!
Не отрывая глаз от коробочки, я сказал:
— Да он совсем не старый тогда был. Сорок пять лет к моменту дуэли ему исполнилось. Расцвет силы и опыта…
— Что вы говорите? — искренне удивился Критский. — Неужели всего сорок пять лет? А Пушкин-то его «старичком» за что называл? А? Может, барон состарился рано?
Нехотя я увлекался разговором:
— Я видел портрет барона 1841 года. Ему как раз тогда пятьдесят исполнилось. Роскошный мужчина с орлиным носом и со скандинавской бородкой. Выглядит прекрасно — лет на тридцать, не больше… Он еще почти столько же прожил. Умер в Париже в 1884 году в возрасте девяноста трех лет…
— Что вы говорите! — вскинул крылышки Критский. — Кто бы мог подумать! А Пушкин-то, бедный, его сорокалетнего «старичком». Ай-яй-яй…
Я старался понять, насколько искренне его бурное удивление. Критский мне широко улыбнулся:
— Не будем завидовать барону, юноша! Не будем. Почти полстолетия бедняга жил с клеймом убийцы великого нашего поэта. Жил в полной безвестности!
Я поразился, как хитро он выманивал меня на разговор. Но сдержаться я уже не мог. Во-первых, мне не терпелось узнать, что же скрывается в таинственной зеленой коробочке. Во-вторых, мне нужно было определить самому — насколько велика осведомленность этого странного персонажа, который знает все и так удивляется моим скромным сообщениям.
— Почему же в безвестности? Барон до конца жизни оставался очень известным в Европе человеком. Это в России после письма Нессельроде, о котором я вам вчера говорил, о бароне предпочитали помалкивать…
