Алексей Яковлев - «Прощание славянки»
Мы поехали к воротам.
— Извини, — я хотел убрать ключ, но чуть надавил специально. — Будет еще больней, если сделаешь глупость.
Она прибавила газу.
— Убери нож. Я и так тебя вывезу.
Но я ей не поверил.
— Потерпи чуть-чуть… Еще чуть-чуть.
Мы подлетели к воротам, она тормознула. Ворота не открывались. Она нажала на сигнал и крикнула в окно:
— Скорей! Я опаздываю!
Дожевывая на ходу что-то, выскочил из будки камуфляжный охранник, помогал расходиться воротам. Электромотору помогал.
— Отлично, — сказала она ему. — Бай-бай.
И охранник расцвел. И он понимал, что перед ним королева.
— Ну,вот, а ты боялась,— это она сказала мне, когда мы выехали.
Она затормозила только у выезда на проспект.
— Убери нож, советник. Больно же…
Я и не заметил, что так и держал ригельный ключ у ее горла, у синей жилочки под скулой. Я убрал ключ, а на горле осталась розовая вмятина. Она потерла себе шею.
— Ты бандит, а не советник. Такой же, как он, бандит. И советник у него с ножом!
— Это не нож, — оправдывался я. — Это ключ от моей квартиры.
— Ну да? — не поверила она. — Покажи.
Я вложил в ее протянутую руку ключ. Она повертела его в руках.
— Ты не советник, а аферист… Кстати, ты действительно ничего не знал про бумаги в стульях?
— Как тебе сказать…
— Так и скажи.
— Что они там, конечно, не знал. Но что они должны быть — чувствовал.
— Слушай, — сказала она. — Садись рядом со мной. А то так неудобно разговаривать.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Большое тебе спасибо. Дальше я сам. Я очень опаздываю.
— И домой не заедешь?
— Зачем?
— Переодеться хотя бы. Нельзя в такую жару ходить таким чучелом. Будто на лыжах собрался.
Она смеялась, а я ей объяснил:
— Меня хватиться могут. Домой мне нельзя.
— Ты же со мной! — сказала она. — Со мной ничего не бойся. — Она хлопнула по сиденью с сумочкой. — Садись. Я до дома тебя довезу. Хоть переоденешься. На человека станешь похож. и я к ней пересел. О чем мы с ней говорили дорогой, я уже плохо помню. Я смотрел на нее. А она на дорогу. Когда мы перелетели Троицкий мост, она спросила:
— Дальше куда?
— На Мойку.
По Марсову полю мимо желтых казарм лейб-гвардии Павловского полка мы вылетели на Мойку у Михайловского сада и встали под светофором. Она спросила небрежно:
— А дом какой?
Я назвал ей номер дома. Она подкатила как раз на то место, где вчера вечером стоял ее черный джип. Я сказал ей:
— Большое тебе спасибо, Люда.
— Пожалуйста, Ивасик, — ответила она.
Я удивился, откуда она знает, что я Ивасик. Может, это Константин ей сказал.
— Не узнал меня, Ивасик. Нехорошо свою первую любовь не узнавать.
На меня смотрели светло-серые, перламутровые глаза… Она взяла меня за подбородок, приподняла голову, всмотрелась.
— А глазки-то у тебя прежние, Ивасик…
Это она мне про «глазки» сказала!
— Значит, ты так на Мойке-помойке и живешь?
— Так и живу… Слушай, когда ты меня узнала?
Она, извиняясь, развела руками.
— Только когда ты номер дома назвал.
— Ты мой дом помнишь?
— А как же! Самое яркое воспоминание детства. Наши бабушки у вашей парадной всегда прощались. Вот здесь, — она показала на парадную. — Только у вас здесь теперь все по-другому.
— Теперь тут крутые люди живут.
Она сбоку прищурилась на меня.
— Значит ты теперь — «крутой Ивасик»?
— Я — нет.
Она засмеялась.
— Ты чучело… Бабушка жива?
— Умерла… Давно.
— С кем же ты живешь, Ивасик?
— Один.
Она закрыла окно электроподъемником, вынула ключи из гнезда.
— Идем к тебе. — Она почувствовала, как я вздрогнул, улыбнулась и объяснила: — Хочу из твоего окна на Мойку-помойку взглянуть. Долго мне вид из вашего окна снился.
— Ты разве у нас дома была?
— А как же! — обиделась она. — Два раза. На елке. Неужели не помнишь?
— Не помню, — расстроился я.
— Первую любовь не помнишь! Нехорошо, Ивасик! Вылезай!
Она хотела идти в «крутую» парадную, но я взял ее за руку.
— Мне теперь не туда. Я теперь со двора. Под арку.
По дороге мне пришлось объяснить, почему я теперь живу со двора. А почему от меня ушла жена, я так и не смог объяснить.
Но она и так все поняла.
— Ты чучело, Ивасик.
Квартирку мою она оценила, поджав губы и покачав головой. Но, подойдя к окну, замерла, опершись на подоконник. Ярко сияли кресты на первом, по-настоящему летнем солнце.
— Ты пока переодевайся, Ивасик, — бросила она через плечо.
Я достал из шкафа летние брюки и рубашку «сафари» и пошел переодеваться в ванную. Увидев свою помятую морду в зеркале, я обалдел. За два дня она поросла рыжеватой щетиной. Не модной, как у ее небритого мальчика, а наглой, похмельной. Все стало понятным — я действительно был для нее неудачником и чучелом. А я-то думал, что она так мило шутит.
Я тщательно выбрился, наодеколонился «Олд Спайсом», переоделся и небрежно вошел в комнату. Ее в комнате не было.
— Я здесь, Ивасик, — крикнула она из кухни. — Где у тебя кофе? Не могу найти.
— У меня нет кофе. — извинился я, входя на кухню.
Она стояла спиной ко мне у стола, в руке держала чашку.
— Не обманывай, Ивасик. В чашках кофейная гуща. Я понимаю, ты торопишься. Но я не могу без кофе. Я — кофейный алкаш. Чашечку кофе, Ивасик, и я за это подброшу тебя куда прикажешь. Кофе или жизнь, Ивасик!
Она обернулась ко мне и всплеснула руками:
— Господи! Ален Делон! Который не пьет одеколон. А ты, кажется, целую бутылку одеколона выдул. Так от тебя разит!
— Извини.
— А на ногах-то что? Господи! — она сморщилась на мои кроссовки. — Сейчас же переодень!
— А что? — не понял я.
— Правильно от тебя ушла жена. Ты к тому же жлоб, Ивасик. Никакого вкуса! Надень сейчас же хорошие летние туфли!
— Хорошие? Летние? — задумался я.
— Какие-нибудь! Только не этот ужас! Уйди! Не могу на твои ноги смотреть!
В прихожей я нашел какие-то давно забытые замшевые туфли, носить которые я стеснялся. Когда я снова вошел на кухню, она презрительно усмехнулась:
— Ты даешь, Ивасик. Ведь есть же у тебя нормальная обувь. А ты какой-то ужас носишь. Не хочешь из стада выделяться. Ты человек стада, Ивасик?
Эту тему было бесполезно развивать. Я открыл все шкафчики на кухне:
— Видишь, Люда, — кофе у меня нет.
Она опять подняла со стола вчерашнюю чашку.
— А это что?
— А это мы вчера с Костей пили. Он кофе с собой принес. И унес.
— Тоже кофейный алкаш, — усмехнулась она. — Это я его научила кофе пить. Вместо водки. До меня он любил злоупотребить. Но я его отучила… Ну, а чай хоть у тебя есть?
— Кажется, есть…
— Ты совсем без жены опустился, — пожалела она меня. — Посмотри на Костика. Аккуратен, выбрит, собран… Будто я и не уходила от него.
Чайник уже свистел на плите. Она сама нашла пачку чая, по всем правилам заварила его в заварном чайнич— ке и присела к столу подождать, пока он заварится. И я присел напротив нее.
Мы не виделись с ней тридцать лет! Страшно подумать! С детства не виделись. Кто мы были тогда? Два каких-то меховых неподвижных комочка, закутанных в шубы, обвязанных шарфами. А через тридцать лет встретились — будто не расставались. Мы же не были людьми тогда в полном смысле этого слова. Просто два комочка, два зародыша взрослого человека… И вот мы встретились, а между нами осталась та, родившаяся в темном зимнем снежном саду, связь… Что это такое? Неужели это и есть «бесконечность»?
— А к чаю-то у тебя есть что-нибудь, Ивасик?
Я ответил не сразу:
— Булки нет. Там в чулане варенье малиновое…
Я хотел встать, но она меня опередила.
— Я сама! Хочу сама ваш чулан посмотреть! Он же мне тоже снился!
Я оторопел.
— А чулан-то откуда ты знаешь?
— Да ты что, Ивасик, — захохотала она. — Неужели не помнишь, как твой дедушка запер меня в этот чулан, за то что я с елки какую-то стеклянную висюльку разбила? Неужели не помнишь?
И этого я не помнил. Она погремела в темном чулане банками. Потом там замерла. И вышла из чулана на цыпочках с банкой варенья в руках. Спросила шепотом:
— Кто там у тебя за стенкой живет?
Я хотел ответить, но она прижала палец к губам:
— Тихо!
И я ответил шепотом:
— Черт его знает. Жена ту часть квартиры каким-то иностранцам продала. Но сами они, по-моему, не живут. Сдают ее кому-то.
Она взяла заварной чайник полотенцем, кивнула мне на шкафчик с чашками, прошептала в ухо:
— Идем в комнату. Нас под-слу-ши-ва-ют!
В комнате мы устроились за моим письменным столом. Она деловито постучала в стенку.
— Капитальная? — и поняла, что стена капитальная.
— Да брось ты, — успокоил я ее. — Кому я нужен?
Она прищурилась.
— Запомни, Ивасик, я очень осторожная, практичная женщина. Глупостей я не говорю и не делаю. Запомни! Будь осторожен с чуланом, Ивасик! — Она подняла со стола мою рукопись. — И документы в квартире не оставляй!
— Ты стала осторожной и практичной женщиной? — улыбнулся я.
