Шеннон Керк - Метод 15/33
Дороти лежала, содрогаясь в конвульсиях, и я только сейчас обратила внимание на ее помятое фиолетовое платье без подкладки. Мама ни за что не позволила бы мне надеть нечто подобное — явно низкокачественный ширпотреб. Впервые за время, проведенное в заточении, я задумалась над собственным облачением. Мои черные брюки для беременных были сшиты вручную во Франции и до сих пор на удивление хорошо удерживали форму. Они даже почти не помялись. Мама купила сразу две пары таких брюк на следующий день после того, как узнала о моей беременности.
— Это испытание не значит, что мы должны вести себя нецивилизованно, Лиза. Ты будешь одеваться надлежащим образом. Хватит этого мешковатого тряпья. Внешность очень важна во многих отношениях, — заявила она, щелчком сбивая невидимую крошку со своей безукоризненной блузки и поправляя бриллиантовые запонки под своими вышитыми на манжетах инициалами. — Это не имеет никакого отношения к богатству. Я могла бы купить тебе десять дешевых платьев для беременных по цене этих двух штанов. Большинство беременных именно так и поступили бы. Но качество важнее количества. И с экономической точки зрения очень глупо подменять качество количеством. Это означает пускать деньги на ветер. — Она помахала пальцами в воздухе, как будто отгоняя от себя финансовый крах, туда, где ему было место — где она не смогла бы его увидеть. Я спрашивала себя тогда — почему мой имидж волнует ее больше, чем мое состояние. Но теперь я понимаю, что таким образом она пыталась справиться с ситуацией.
Качество моих штанов не помогало мне понять, как успокоить Дороти. В тугих швах французского хлопчатобумажного изделия никаких подсказок мне обнаружить не удалось. От рыданий у нее начались сухие позывы на рвоту, а затем она начала бормотать что-то невнятное и колотить кулаками по матрасу. Моя голова подпрыгивала от каждого ее удара. Возможно, раньше она держалась, но теперь бедняжка Дороти не выдержала напряжения и окончательно перестала себя контролировать. Подними она голову и посмотри на меня, вероятнее всего, я бы увидела, что ее глаза закатываются под веки.
Какого черта копы до сих пор не приехали? Времени прошло уже очень много. Я подумала о Нане. Я подумала о маме. Я сижу здесь, на полу, с окровавленным лицом. Что-то пошло не так. Что-то очень сильно не так. С этим необходимо что-то делать. Нам надо отсюда выбираться.
Внизу какой-то тяжелый предмет врезался в другой тяжелый предмет. Вслед за этим раздался душераздирающий вопль, что-то наподобие: «Йииии-ананнаа — мой брааат!»
Забудь о том, что кто-то нас спасет. Ни на кого не рассчитывай. Рассчитывай только на себя. Сосредоточься на Дороти. Заставь ее умолкнуть. Он должен уехать. За какими-нибудь инструментами, что ли. Он уедет, и мы должны быть наготове. Успокой Дороти.
Единственное утешение, которое я могла предложить Дороти, — это сесть, скрестив ноги, и положить ладонь на ее подушку. Вторую руку я продолжала прижимать к своему лицу в попытке остановить все еще сочащуюся кровь. Я подумала, что моя рука, лежащая так близко, позволит ей схватиться за меня как за спасательный круг, если ей удастся сосредоточиться на том, что окружает ее в реальном мире. Но этим действием я всего лишь повторила то, что когда-то сделала для моего отца Нана в тот день, когда умерла его сестра, ее дочь. Нана тоже плакала. Она была так измучена и обессилена, что смогла предложить моему отцу лишь этот крошечный молчаливый жест утешения. Он и тетя Линди были очень близки. Их разделяло всего девять месяцев. Рак был стремительным и безжалостным.
Мы с мамой утешали Нану и отца на свой собственный манер. Весь период плача мы посвятили составлению очень подробного плана месячного путешествия по всей Италии, куда мы отправились вчетвером: я, мама, папа и Нана. Я не уверена, что мы с мамой обменялись хотя бы парой слов, имеющих непосредственное отношение к смерти тети Линди. По ее примеру я решила проявить свои эмоции тем, что по большей части молчала, сосредоточившись на составлении поминутного графика посещения музеев, церквей и ресторанов. Мне не хватало тети Линди, но, оплакивая ее, я никак не поддержала бы отца. Это также не помогло бы мне изучать образцы крови Линди, которые удалось взять, улучив момент, когда медсестер не было рядом. Тетя Линди протянула мне одну из пробирок и прошептала на ухо:
— С твоим интеллектом ты когда-нибудь найдешь лекарство или будешь бороться с несправедливостью, девочка. Твой мозг необходимо использовать в полной мере. — Она с трудом сглотнула, борясь с непреодолимой сухостью во рту, и продолжала: — И плевать на этих врачей, которые пинают тебя из-за твоих эмоций. Единственная эмоция, которая имеет значение, это любовь, а я уверена, что ты просто умеешь ее обуздывать.
Может, я должна позволить себе проявить любовь вот к этой девочке на кровати? Этой несчастной молодой женщине, которая терзается чем-то, что мне постичь не дано? Ее состояние подобно моему, но она испытывает эмоции, в данный момент мне недоступные. Прижимая ладонь к покрытой катышками простыне, я ощущала тепло щеки Дороти. Я разглядывала ее костлявые руки и спрашивала себя, ела ли она вообще хоть что-нибудь за то время, что она провела в заточении. Ланч она наверняка получить не успела — я убила того, кто должен был его принести.
К этому времени солнце представляло собой невнятный белый мазок за темными тучами. День, казалось, угасал, так и не сумев начаться. Через холодную комнату Дороти протянулись тени, глядя на которые я подумала, что, должно быть, приближается ночь, хотя на самом деле время едва перевалило за полдень.
Звуки в этой части дома были совершенно иными. Снаружи кипела жизнь — откуда-то издалека доносилось мычание коров, а временами и позвякивание колокольчиков. Кроме этого, кто-то бросил камень в ее высокое треугольное окно, пробив в стекле дыру, в которую временами задувал ветерок, принося с собой запахи травы и навоза. Все это создавало непривычную нагрузку на мои органы чувств, которую лишь усиливали доносящиеся снизу грохот от падающих предметов и проклятья, изрыгаемые нашим перевозбужденным тюремщиком. Зверем, запертым в клетку собственного безумия.
Копы не приедут. Ищи другой выход.
Все же, несмотря на весь этот беспрестанный шум, Дороти, похоже, немного успокоилась после того, как я положила ладонь у ее головы. Она стиснула мои пальцы так крепко, что мне показалось, что я утес, а она сорвавшийся со скал альпинист, ногтями взрывающий борозды в граните. Но я не осмеливалась пошевелиться ни на дюйм, потому что ее дыхание замедлилось и стало глубоким и ровным — подрагивая ресницами и веками, необъяснимым образом она соскользнула в сон. Прежде чем она окончательно уснула, ее большие и влажные синие глаза встретились взглядом с моими. Наши лица разделяло менее фута. В это мгновение Дороти М. Салуччи стала мне другом, лучше которого у меня никогда не было. Я включила Любовь — специально для нее — в надежде, что подобная эмоция побудит меня создать новый план и спасти нас обеих… всех четверых.
Из всех эмоций любовь легче всего выключить, но труднее всего включить. В противовес этому легче всего включить, но труднее всего выключить такие эмоции, как ненависть, раскаяние, вину и, конечно, страх. «Влюбленность» — это совершенно другая история. Вообще-то, влюбленность не следовало бы расценивать как эмоцию. Влюбленность — это нечаянное состояние, порожденное измеряемой химической реакцией и ведущее к зависимости, которую физическое тело стремится постоянно поддерживать. До сих пор я влюблялась всего один раз — в тот день, когда в моем теле затрепетал крохотный комочек жизни. Что же это за день был такой! Он встряхнул меня чувством, замаскировавшимся под эмоцию, прокравшимся в мое сердце и спрятавшимся в его глубине. Я готова на все, что угодно, лишь бы защитить и продлить эту зависимость от Высшей Любви, ворвавшейся в мою жизнь и напрочь лишенной выключателей.
С другой стороны, Обычная Любовь — это определенно эмоция с очень тугим выключателем. Если его включить, она тоже может быть очень даже плодотворной. Таким образом, именно этим переключателем я щелкнула, глядя на спящую Дороти, прижимающуюся влажной щекой к моим уже занемевшим пальцам.
Глава 15. Спецагент Роджер Лиу
Иногда, когда я вспоминаю тот день, меня охватывает желание кого-нибудь задушить. Желательно кого-нибудь поближе. А также бросить кирпич в ближайшее окно. Как это мучительно — быть так близко, но не в состоянии помочь.
Центральная Индиана напоминает северный Нью-Йорк, только рельеф здесь более плоский. Еще более плоский, чем вы можете себе представить. Через интересующий нас город было проложено прямое — в буквальном смысле этого слова — шоссе, возмутительная четырехполосная «трасса» с миллионом светофоров. Такое количество наверняка установили, только чтобы позлить тех, кому приходится проезжать через этот город. Местные же, похоже, чувствовали себя превосходно, лениво переползая от светофора к светофору и полностью останавливаясь на желтый свет. Покрытие этой главной дороги было вылинявшего и вытертого серого цвета, указывающего на миллионы дней, проведенные под палящим солнцем, жарких дней, когда воздух вдали от больших городов наполнен одновременным жужжанием целых армий насекомых. Но в тот день, когда по этой дороге ехали мы, о невыносимой жаре оставалось только мечтать. Нет, это был холодный весенний день. И хотя несносный серый гудрон оставался все таким же вылинявшим и серым, местами на нем виднелись темные пятна от капель срывающегося из темных туч над головой дождя.
