Вячеслав Энсон - Эра беззакония
Подработали текст запроса, и полковник Пустельгин побежал собирать визы должностных лиц. Лиходед подумал немного и предложил:
— Давай парочку УВД обзвоним. Из «пострадавших»… Ответы на запросы сутки ждать придется, а мы срочно, не отходя от аппарата. В порядке проверки версии.
— Звони! — согласился Калмычков.
К тому времени, когда Бершадский вернулся от министра, они имели на руках факсы из четырех областей, охваченных эпидемией суицида, и из трех «чистых».
Бершадский вернулся генералом, но вид имел задумчивый. Не сразу въехал в то, что зашептал ему на ухо Пустельгин, но въехав, разогнал всех обступивших его по разным вопросам сотрудников. Оставил только «вологодцев» и Калмычкова.
— Влипли мы в историю… — все еще под впечатлением от разговора с министром протянул он. — Теперь как в «Кавказской пленнице»: или я поведу ее в загс, или она меня к прокурору. Все в тумане… Рассказывайте, что за система?
— Пусть Калмычков доложит, его идея, — попросил Пустельгин. Генерал кивнул.
— Обнаружена четкая связь между показами сюжетов о самоубийствах по телевидению и проецированием увиденного на себя каким-то небольшим процентом телезрителей. Видят — и повторяют. Причина не выяснена. Нужна экспертиза видеоматериала.
Мы принимали во внимание только показ по центральным каналам. Поэтому не могли увязать хронологию. Но есть еще десятки телестудий в областях и крупных городах. Страна живет в телевизионном виртуальном мире. С учетом регионов, система как на ладони!
Самоубийства происходят в день показа сюжета или, максимум, на следующий день. Первый показ восемнадцатого октября по ОРТ: четыре самоубийства восемнадцатого и девятнадцатого. Сюжет тиражируют ТВЦ и «Московия» Вот вам московские самоубийцы. Через день три региональных канала включают ролик в свои новостные блоки. Это Питер, Самара и Нижний. Вот таблица, глядите, что происходит…
— Как ты допер, Калмычков? — вопросительно взглянул на него Бершадский.
— Интуиция подсказала. Почти час слушал, как девчонки в кафе исключительно про телевизионную жизнь говорили. Я и подумал: они живут в этом чертовом ящике. Дальше дело техники и помощь профессионалов, собранных вами для решения сложных задач.
Генерал внимательно посмотрел на Калмычкова.
— Кадры решают все. Тут я со Сталиным согласен. Но и ты не прибедняйся…
— Товарищ генерал, разрешите? — подал голос писавший что-то на листке бумаги Лиходед. — Если закономерность подтвердится, нас ждут веселые денечки.
Он протянул генералу листок. И продолжил комментировать:
— Можно сделать предварительный вывод о том, что местные показы вызывают суицидальные последствия сильнее. «Клиент» живее реагирует на случай в родном городе, чем на столичные новости. Совпадение на уровне каких-нибудь местных вибраций. Вроде биоритмов. Если это факт, нас ждет лавинообразный процесс. Послезавтра количество трупов перевалит за сотню (подарок ко Дню милиции), а в следующий понедельник распечатаем вторую тысячу. Механизм такой: питерского самоубийцу показали по центральным каналам. Это детонатор. В регионах откликнулись. Их тоже показали по местным телеканалам. Новый урожай. Каждый следующий показ плодит последователей. Их снова показывают. Подхватят соседние регионы, или продублирует Москва, процесс наберет новую силу.
— Но почему? — генерал ошарашенно смотрел на лиходедовские цифры.
Никто не ответил.
— Министр не представляет последствий… — сказал Бершадский. — Может, под него бомба? А может, и выше? Ждем ответы на ваш запрос. Полковник Пустельгин — изъять на телевидении оригинал питерского самоубийства, отправить на экспертизу. Пусть ищут двадцать пятый кадр или что-то в этом роде. Лиходед — анализ поступающей информации. А вы, Калмычков — в Питер. Жаль отпускать, но надо найти начало цепочки. Два дня на все. По моему звонку — обратно. Про телевидение — молчок! Молчок! Все, что про телевидение, за дверью этого кабинета — табу! Понял? Ну, езжай. И накопай, хоть что-нибудь! Я запомнил тебя, Калмычков.
Так закончился первый набег Калмычкова в Москву.
«Нормально! — успокаивал он себя по дороге в Питер. — Врагов не нажил. Не прокололся. Бершадский себе из этого дела новые погоны сошьет. Может и меня не забудет. Прорвемся!»
Два страха на букву «К». Валентина
Восьмого, с утра, выпал снег. Лег на подмороженную ветром землю и продержался до обеда. Превратился в грязную кашу на тротуарах, кое-где сгинул под лопатами дворников. На улице, по которой брела Валентина, дворники подобрались ушлые, с понятием. Решили: «Зачем карячиться, скрести асфальт? Тяжело после праздника. Сам растает! Природе, главное, не мешать». Попрятались дворники этой улицы. А снег остался.
Валентина идет, опустив взгляд. Вся в себе. Последнее время только так и ходит. Окружающее не волнует ее. Разве что зарежут кого перед самым носом. И то, неизвестно, заметит ли? Ведь не обходит сегодня сырых участков, не чувствует как набухает влагой кожа сапог. Идет себе и идет.
Муж в командировке, Ксюня убежала к подружкам. Пусто в доме. А за окнами — снег. Собралась и вышла. В любимом черном пальто, собственноручно связанном сиреневом берете и длинном шарфе в тон. Высокая, гибкая, гордая.
У ближнего супермаркета народ топчет грязное месиво. Прошла мимо. Через пару кварталов есть другой магазин.
Побрела по пустынному тротуару, и не заметила, как оставила позади это «другой» магазин, как свернула в боковую улицу, потом еще в одну. Ноги отработали привычный маршрут. Часто гуляет по этому кругу. Выйдет после работы из метро, бросит взгляд на часы, и вперед: четыре квартала прямо, три налево, еще раз налево и наискось, через недоделанный парк.
Работает она далеко, на другом конце города. Инженером в сервисной фирме. Поверяет и налаживает КИП. После работы трясется в метро, потом заходит в «Карусель» за продуктами и спешит домой, кормить дочь, дожидаться с работы мужа.
Так было раньше. А теперь муж приходит поздно. Дела у него, видите ли. Дочь, наоборот, бросив в прихожей сумку с учебниками, срывается неведомо куда. Привычный график «дом — работа — дом» окончательно потерял потребность в скоростной составляющей. Некуда спешить. Вот и пристрастилась гулять по кругу. Однажды вышла, как обычно, из метро, а домой идти расхотелось. Больно нежно ласкало апрельское солнце. Что-то вспомнилось вдруг из юности. Из десятого класса, когда отличница Валя Меньшикова поддалась непонятному зову свободы, захлестнувшему одноклассников, и в такой же апрельский день вдруг рванула с уроков. Ее первый-последний прогул!
Шли по лужам веселой толпой. Гоготали, хохмили. В гастрономе купили бутылку вина и распили в березках на восемнадцать смеющихся рыл. Хорошо-то как! Что-то рвалось из них. Непокорное, новое, дерзкое. Эх, взлететь бы под самое солнце!.. И орать всем оттуда: «Очнитесь! Люди!.. Мы рождены для счастья!»
Давно это было. Восемнадцать лет назад. Полжизни. Она не сдержала улыбки, вспомнив про желание общего счастья. Только общего, для всех и для каждого! Иначе нельзя. Она будет радоваться, а остальные грустить и завидовать? Какое это счастье? А жить без него она не собиралась.
Много в жизни иллюзий, много разных надежд, что с годами тончают и крошатся как осенний лед. Только не ожидание счастья! Этого она не отдаст. В ней жива еще бесшабашная Валя Меньшикова, распахнувшая душу навстречу апрельскому солнцу. И замерзнуть ей Валентина не даст. Сохранит и согреет под напором житейских вьюг.
Вот что вспомнила Валентина прошлой весной. Когда страхи окрепли и заслонили окружающий мир. Когда голова опустилась, и гордый взгляд уперся в землю. «Разнюниваться нельзя. Соберись!» — велела она себе. Улыбнулась апрелю и впервые встала на маршрут. Под мерный ритм шагов привела чувства в порядок, на сердце полегчало. Кровь разогналась по телу. Взгляд отлип от асфальта. Домой она вернулась без страхов. Бодрая, легкая, с желанием сделать что-нибудь приятное. Хотя бы себе. Взяла и испекла тортик.
Так и повелось: несколько раз в месяц она прогуливается знакомым маршрутом. Когда тревожно на душе. Вернее, когда невмоготу тревожно. Дорога лечит, успокаивает, приводит в чувство. В начале пути взбаламучивает страхи, выносит их на поверхность, поворачивает так и сяк, а к концу становится ясно, что рано еще складывать руки. Надо жить, бороться, противостоять этим самым страхам. Если не она, то кто удержит объекты ее тревоги от разрушения? Сами они не смогут. Точно. Два ее любимых «К». Летят, как выпущенные пули. Не знают — откуда, не думают — куда. Не могут свернуть или остановиться. Разве что расплющатся о вставшую на пути стену. Такие они у нее. Два страха на букву «К».
Она не из психопаток, которых страхи терзают с рождения и до смерти. Не было у нее никаких страхов в тяжелые времена, когда задерживали месяцами зарплату, а маленькая Ксюня просила есть. Или болела. При чем тут страхи — работать надо! Проблем она не боится. Тех, что снаружи. И за себя спокойна.
