Марек Краевский - Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау
Анвальдт сбросил пиджак, расположился на пледе и принялся просматривать досье фон Кёпперлинга. К сожалению, в нем не нашлось ничего, на чем барона можно было бы прижать. Более того, все, что он выделывал в своих апартаментах и поместьях, происходило с благословения гестапо. (Мок рассказал Анвальдту, что Краус, узнав о гомосексуальных склонностях этого своего агента, поначалу впал в бешенство, но очень скоро сообразил, какую пользу он может из этого извлечь.) Надежду Анвальдту дала последняя информация — о слуге барона Гансе Тетгесе.
Он перевернулся на спину и с помощью нескольких брутальных, но впечатляющих картинок придумал способ, как подловить барона. Довольный своей изобретательностью, он перешел к просмотру досье турок, попавших в сферу внимания крипо и гестапо. Всего их оказалось восемь: пятеро выехали из Бреслау до 9 июля, когда у барона состоялся бал, остальных троих следовало исключить по причине возраста — бившему Анвальдта не могло быть ни двадцати лет (как двум турецким студентам Политехнического), ни шестидесяти (как коммерсанту, попавшему в зону внимания гестапо из-за неодолимой склонности к азартным играм). Разумеется, данные из отдела регистрации иностранцев и турецкого консульства, которые ему должен был доставить Смолор, вполне могли принести дополнительную информацию о турках, не имевших сомнительного удовольствия попасть в полицейские протоколы.
Турецкий след не оправдал надежд, и Анвальдт всю силу интеллекта направил на обдумывание деталей тисков для барона. Но сосредоточиться мешал раздраженный фальцет ребенка, который неподалеку отстаивал свою правоту. Опершись на руку, Анвальдт лежал и слушал добрый голос старой няньки и истеричные вопли малыша.
— Клаус, ну я ведь тебе уже говорила: господин, который вчера приехал, — твой папа.
— Нет! Я его не знаю! Мамочка мне говорила, что у меня нет папы! — Разнервничавшийся мальчик злобно топал ногой по иссохшей земле.
— Мамочка так говорила тебе, потому что все думали, будто дикари индейцы убили твоего папу в Бразилии.
— Мамочка никогда не обманывает!
— Она вовсе не обманывала тебя. Она сказала, что у тебя нет папы, потому что думала, будто он погиб. А сейчас папа приехал… Теперь мы все знаем, что он жив… И теперь у тебя есть папа, — с невероятным терпением объясняла нянька.
Малыш не уступал. Он бросил на землю деревянное ружье и завопил:
— Ты врешь! Мамочка никогда не обманывает! Почему она не сказала мне, что это папа?
— Потому что не успела. Рано утром они уехали в Требниц. Завтра вечером они вернутся и все тебе скажут…
— Мамочка!!! Мамочка!!! — пронзительно верещал ребенок.
Он бросился на землю и колотил по ней руками и ногами, поднимая облака пыли, оседавшей на его свежеотглаженном матросском костюмчике. Няня попыталась поднять его с земли. Результат же был таков: Клаус вырвался и вцепился зубами в ее пухлую руку.
Анвальдт встал, собрал бумаги, свернул плед и, прихрамывая, двинулся к автомобилю. Он шел не оглядываясь, так как боялся, что вернется, схватит Клауса за шиворот и утопит в пруду. Эти смертоубийственные мысли провоцировали вовсе не пронзительные крики мальчишки, хотя они, как ланцет, рассекали его пораненную голову и синяки в местах укусов шершней; нет, в ярость его привел не крик, а бессмысленное глухое упорство, с каким избалованный сопляк отвергал нежданное счастье — возвращение отца после многолетней отлучки. Анвальдт даже не замечал, что говорит сам с собой:
— Ну как объяснить такому строптивцу, что его упрямство глупо? Выпороть бы его, вот тогда он осознает свою дурость. Ведь он же ничего не поймет, если я подойду к нему, посажу на колени и скажу: «Клаус, случалось ли тебе когда-нибудь стоять у окна, прильнув лбом к стеклу, смотреть на проходящих мужчин и о каждом без исключения думать: „Это мой папа, он страшно занят и потому отдал меня в приют, но скоро он меня отсюда заберет?“»
VIII
Курт Смолор сидел в сквере на Редигерплац, высматривал Мока и все больше беспокоился по поводу своего рапорта. В нем он изложил результаты слежки за Конрадом Шмидтом, пыточных дел мастером из гестапо, которого надзиратели и заключенные звали Толстый Конрад. Результаты эти должны помочь в отыскании действенного средства принуждения, иными словами «тисков для Конрада», как метафорически определял это Мок. Из информации, добытой Смолором, следовало, что Шмидт — садист, у которого количество жировых клеток обратно пропорционально количеству клеток серого вещества. Прежде чем устроиться на службу в тюрьму, он успел поработать водопроводчиком, атлетом в цирке и сторожем на винокуренном заводе Кани. Оттуда за кражу спирта он загремел в тюрьму. Через год Конрад вышел на свободу, и с этого момента хронологическая непрерывность сведений о нем в его досье прекращается. Дальнейшая информация относилась исключительно лишь к Конраду-тюремщику. В этом качестве он уже около года подвизался в гестапо. Смолор глянул на первую пометку «любит выпить» под заголовком «Слабые места» и поморщился. Он понимал, что подобные сведения не удовлетворят его шефа. В крайнем случае водка могла бы оказаться единственными тисками, если бы речь шла об алкоголике, но таковым Толстый Конрад явно не был. Вторая запись звучала: «Легко спровоцировать на драку». Смолор не представлял себе, как этот факт можно использовать против Шмидта, но, в конце концов, думать — это не его дело. С последней записью: «Похоже, является сексуальным извращенцем, садистом» — он связывал надежду, что его напряженная недельная работа не пойдет насмарку.
Он также был зол на Мока за запрет вести расследование по обычной служебной процедуре, из-за чего он, Смолор, вместо того чтобы положить отчет шефу на стол и с чистой совестью попивать сейчас где-нибудь холодное пиво, вынужден был торчать перед его домом, причем неизвестно, как долго.
Но оказалось, что не слишком долго. Через четверть часа Смолор сидел в квартире Мока за запотевшей кружкой пива, о которой мечтал, и с некоторым беспокойством ждал выводов шефа. Выводы последовали, скорей стилистического характера.
— Что ж это вы, Смолор, не умеете правильно и официально формулировать мысли? — рассмеялся криминальдиректор. — В официальной бумаге следует писать не «любит выпить», а «имеет склонность к спиртным напиткам». Ну это, впрочем, к слову, я вами доволен. А сейчас ступайте домой, мне нужно слегка вздремнуть перед важным визитом.
Бреслау, того же 14 июля 1934 года, половина шестого вечераНовоназначенный директор университетской библиотеки доктор Лео Гартнер потянулся и, наверное, в сотый уже раз мысленно проклял архитектора барочного монастыря августинцев, ныне здания университетской библиотеки на Нойе Зандштрассе. Ошибка архитектора, по мнению Гартнера, состояла в том, что он поместил представительское помещение, где теперь располагался директорский кабинет, с северной стороны, благодаря чему в комнате царила прохлада, приятная всем, кроме хозяина кабинета. Его неприятие температур ниже 20 градусов Цельсия имело свое объяснение. Доктор Гартнер, известный знаток восточных языков, всего несколько недель назад возвратился из Сахары, где пробыл почти три года, изучая языки и обычаи племен пустыни. Бреслау, раскаленный жарким летом, дарил ему желанное тепло, которое, увы, кончалось на пороге его кабинета. Толстенные стены — каменные термобарьеры — бесили его куда сильней, чем студеные сахарские ночи, когда крепкий сон ограждал его от окружающего холода. И вот теперь — в замкнутом пространстве своего кабинета — он вынужден был работать, принимать решения и подписывать окоченевшими руками множество самых разных документов.
Совсем иначе царящий в комнате холод действовал на двух посетителей, которые удобно расположились в кожаных креслах. Оба дышали полной грудью и вместо жаркой уличной пыли вдыхали бактерии и споры плесени, зародившейся на пожелтевших страницах фолиантов.
Гартнер нервно расхаживал по кабинету. В руках он держал кусок обоев с «версетами смерти».
— Странно… Написание похоже на то, какое я видел в Каире в арабских рукописях одиннадцатого и двенадцатого веков. — Интеллигентное лицо ученого отражало напряженную работу мысли. Коротко стриженные седые волосы топорщились на темени. — Но это не арабский язык, по крайней мере какой я знаю. По правде говоря, надпись эта не похожа на семитскую. Ничего не поделаешь, оставьте мне это на несколько дней; возможно, мне удастся разгадать шифр, когда под арабское написание я подложу какой-нибудь другой язык… Но, кажется, у вас есть для меня что-то еще. Что это за фотографии, господин… господин…
— Анвальдт. Это копия записок доктора Георга Мааса, которые он сам определил как перевод арабской хроники Ибн-Сахима. Мы хотели бы попросить вас, господин директор, о более подробной информации о самой этой хронике, ее авторе, а также о переводе.
