Уильям Монтальбано - Базилика
Галли с надеждой посмотрел на меня. Я покачал головой.
— Его молитвенник на латыни. Мое знание латыни, скажем так, оставляет желать лучшего. Может, ты…
— А если серьезно?
— Полагаю, остается слабая надежда, что он знает английский.
На самом деле Ян Певеч говорил по-английски чисто и правильно. Он сидел на стуле с жесткой спинкой прямо, словно кол проглотил, аккуратно поставив ноги вместе и положив на колени сцепленные руки. Кольцо на правой руке было единственной приметной вещью. Оно выглядело неуместно и не соответствовало его сану. Во всем остальном он был идеальным арестантом. Да к тому же он признался.
По словам Певеча, он много лет был священником, но в Риме впервые. Он не сказал почему, но думаю, мы все понимаем — причина крылась в том, что из всех государств-сателлитов Советского Союза во времена «холодной войны» Чехословакия подавляла церковь жестче всех.
Видимо, вследствие этого среди сравнительно небольшого количества многострадальных чешских священников, переживших коммунистов, возникла неофициальная традиция паломничества. Они приезжали в Рим, чтобы отпраздновать рождение нового дня — новую зарю их церкви — молитвами с купола Святого Петра. На протяжении многих лет, по словам Певеча, он мечтал об этом путешествии. Это превратилось в навязчивую идею.
Несмотря на темноту, рассказывал Певеч, он легко прошел в базилику с помощью не такого уж секретного ключа от «двери священника». Это был простительный грех — прокрасться мимо предостерегающих знаков на галерею, ведущую к куполу. Он любовался куполом, величие которого превосходило его воображение, а перед рассветом опрометчиво решил выйти на залитую светом звезд крышу. Он оставался там, намереваясь уйти утром, с туристами. Услышав шаги мужчины, он понял, что это не турист. Он спрятался, но когда мужчина подошел слишком близко, Певеч ударил его, а потом сбежал вниз по галерее. Это был грех, и с тех пор он тяжким грузом лежал на его совести. Он совершил ужасный неоправданный проступок и сожалел об этом. Он пришел, чтобы сознаться и понести наказание.
Почему он ударил незнакомца без предупреждения или причины? Я задал этот вопрос. Певеч безучастно уставился на меня, оставив вопрос без ответа. Он видал и более опытных дознавателей, чем я. Но потом я понял, в чем дело.
— Спроси его, почему он убил Карузо, — попросил Галли.
Я задал другой вопрос:
— Когда вас посвятили в сан, святой отец?
— В 1948 году.
— В Чехословакии, при коммунистах?
Едва заметный кивок.
— Святой отец, сколько времени вы провели в тюрьмах при коммунистах?
Последовала длинная пауза, и когда он заговорил, голос зазвучал так тихо, что я едва его услышал.
— Двадцать семь лет, четыре месяца и девять дней.
Я ожидал чего-то в этом роде. Но не целую жизнь. Боже! Двадцать семь… за то, что он был священником.
— Ради веры это почти ничего, — сказал он с достоинством и одновременно с некоторой скромностью.
— Откуда у вас это замечательное кольцо, отец?
Он нервно покрутил его левой рукой и спокойно ответил:
— Это подарок, который я получил после освобождения. От Его святейшества… не этого, а того, раньше.
Мы могли бы проверить, разослать факсы в Прагу, Братиславу или любой другой уголок несуществующей ныне страны, в которой он родился, но я знал, что это бессмысленная бюрократическая формальность. Он говорил правду, невероятную, но неопровержимую. Этот праведник никого не убивал.
В небольшой комнате воцарилась тишина, постепенно становясь невыносимой. До ряби в глазах я разглядывал досье. Певеч смотрел в никуда.
— Отец Певеч, — сказал я, когда мое терпение кончилось, — ваше пребывание на куполе нас не интересует. А также ваши действия на крыше. Если хотите знать, то вы меня ударили, но у меня очень крепкая голова…
Впервые в заключенном, отсидевшем двадцать семь лет, затеплилось что-то человеческое.
— Вас! Я не хотел ударить вас так сильно. А потом вы упали… мне так жаль…
— А теперь позвольте мне рассказать вам, что, как мне кажется, произошло на самом деле. Вы видели что-то, произошедшее на крытой галерее под куполом. Когда пришел тот человек — это был я, — вы набросились на него, потому что боялись, что каким-то образом «органы», — я сделал паузу, чтобы намекнуть на то, что речь идет именно о той организации, с которой он познакомился при коммунистах, — что «органы» непременно постараются вовлечь вас, даже обвинить в этом. Вы ударили меня и убежали по переходу, по которому туда поднялись…
Певеч хранил молчание.
Наконец он произнес:
— Это произошло в первые мгновения рассвета. Они разговаривали, спорили. Потом… он упал. Что я мог поделать? Я выбежал на крышу. Остальное… вы правы. Мне очень жаль.
— Кто были эти люди? — продолжал я.
— Их было двое, оба мужчины, кажется. Я был далеко, на противоположной стороне галереи купола… у меня зрение… я думаю, допускаю, что они могли быть священниками, но я могу ошибаться.
— Лица?
— Слишком далеко.
— Что произошло?
— Они стояли очень близко друг к другу, словно обнимались. Затем началась борьба. Я услышал громкую речь — думаю, они говорили по-итальянски. Один мужчина упал, а другой убежал.
— Тот, который убежал, как он был одет?
— Черные брюки, белая рубашка. Священник без куртки или воротника, мне показалось. Он ушел быстро; у него была элегантная походка.
— Он был высоким? Маленьким? Какого цвета у него были волосы?
Певеч пожал плечами.
— Мне жаль, но все произошло так быстро, и, боюсь, я смотрел больше на того, кто упал. Потом я побежал на крышу, прятаться.
Я дважды заставил его пересказать это, но не услышал ничего нового.
— Было так странно, — сказал Певеч, словно разговаривал сам с собой. — Тот, который упал, он не кричал.
— А вы бы кричали?
— Это было бы естественно.
Он немного подумал.
— Но, вероятно, не в базилике.
В итоге мы с Галли взяли Певеча с собой обедать. Когда полицейские вернули престарелому священнику его вещи, он порылся в пластиковом пакете и вытащил предмет около двадцати сантиметров в высоту, завернутый в рваные газеты. Деревянная статуэтка Франциска Ассизского.
— Думаю, это должно остаться у вас, брат Пол.
Я взял статуэтку. Милый сувенир, даже несмотря на то, что правая рука Франциска, всегда изображаемая поднятой в приветствии, была отломана в результате насильственного столкновения с моей головой. За обедом мы много выпили.
Оставшуюся часть дня я прогуливался по площади Испании, дожидаясь Тилли, оказавшейся на этот раз нервной и раздраженной. Редакторы требовали от нее биографического очерка о папе, и настроение у нее было прескверное. Она разбирала груду газетных вырезок и документы Ватикана.
— Взгляни на это. Треди улыбается, кивает, машет, хорошо выглядит и умно говорит. Он молодой, энергичный, красивый — но этим разочаровывает еще больше. Потому что если на папском престоле он все время выглядит спокойным, то совершенно ясно, что, кроме развенчания нескольких старых и давным-давно умерших святых, он не сделал ничего. Он зануда. Скучный, скучный, скучный, — отрезала Тилли.
— Все-таки он хороший, — попытался возразить я.
— Чушь. Терпеть его не могу. Если Бог действительно существует, Он бы дал нам неординарного папу. Войтыла был отвратительный, но, по крайней мере, это была интересная личность.
— Разве ты не слышала, что Треди, возможно, скоро предпримет кое-что новенькое? Исповедь, не выходя из автомобиля? Месса в Интернете? Рукоположение в сан женщин и развитых не по годам детей?
Тилли фыркнула.
— Эти слухи распространяют скучающие вроде меня. Треди и улицы не перейдет, если у него не будет на это подписанного конклавом разрешения. Евнух.
Поворчав, проклиная и театрально вздыхая, за чем я с тайной улыбкой наблюдал с террасы, Тилли отослала статью. Работа была скучной, но после она повеселела. Мы выпили, и позже, когда солнце скрылось, а площадь погрузилась в сумерки, вместе отправились в более приятные места. Не потревожив новый колючий плед. Аллилуйя.
Следующим днем, в субботу, пока семинаристы были на утренних занятиях, я собирал вещи бедняги Шмидта и обломки собственных мыслей.
Два священника в темноте поднимаются под купол базилики. Роковая случайность во время молитвы? Возможно. Или тот, другой священник, заманил Карузо на купол, чтобы убить его? Тогда это было преднамеренным убийством. Что могло стать причиной? Секс? Но по всем сведениям, Карузо больше привлекали девушки, чем молодые люди. Мог в таком случае «другой» священник быть женщиной? Я уже предлагал подобное отцу Видалю как ложный след, но безуспешно. Предположим, возник спор между двумя мужчинами, и речь шла не о сексе. О чем тогда? Точно не о деньгах. О религии? Например, о религиозной политике?
