Элизабет Костова - Похищение лебедя
— Слишком много токсинов, — говорил он, — от красок.
Я с легким раздражением, или, может быть, ревностью, отмечала самодовольство в его голосе. В моей крови не было никакой краски, только здоровая пища и послеродовые витамины, которые по-прежнему казались мне слишком дорогими, но я не хотела ничем обделять ребенка.
То чувство любви, даже преклонения, которое я испытала по отношению к Роберту в родильной палате вместе с тяжелым напряжением в животе и мышцах бедер, таяло день ото дня, и я наблюдала, как оно тает, сознавая потерю. Это напоминало конец отрочества, но много печальней, и я ощущала пустоту, потому что теперь знала, как ушло то ощущение в пятнадцать лет с той только разницей, что теперь мне было за тридцать, а все уходило безвозвратно. Я смотрела, как Роберт держит малышку на согнутой руке, уже вполне умело, и ест другой рукой, и я любила их обоих. Ингрид только начала поворачивать головку, чтобы взглянуть на него снизу вверх, и в ее глазах было удивление, которое я сама всегда испытывала при виде этого монументального мужчины с угловатым лицом и тяжелыми кудрями.
Я не просила от Роберта много помощи по дому. Он взялся вести летний семестр, чтобы приносить домой побольше денег, и на том спасибо. Вскоре он снова стал допоздна работать на чердаке, а иногда на всю ночь оставался в школьной студии. Днем он, кажется, больше не спал, несмотря на устроенные Ингрид ночные побудки, по крайней мере я этого не замечала. Он показал мне пару маленьких холстов, натюрморты, которые он составлял для студентов и пробовал писать сам, с палками и камнями, и я улыбалась и удерживалась от замечаний, что мне они представляются лишенными жизни. «Мертвая природа» — вспоминался мне перевод французского термина. Еще несколько лет назад я заспорила бы с ним, даже немного подразнила бы, зная, что ему нравится неравнодушное внимание, сказала бы, что в его работах не хватает только убитой куропатки. Теперь я видела в картинах наш хлеб с маслом и держала язык за зубами. Ингрид нуждалась в детском питании, в экологически чистых моркови и шпинате, а со временем она могла захотеть поступить в Барнард-колледж, а моя единственная пижама на прошлой неделе протерлась до дыр на коленях.
Однажды июньским утром, когда Роберт ушел на занятия, я решила выбраться в город ради какого-то пустячного дела, скорее, чтоб разнообразить надоевшие прогулки с коляской по кампусу. Я собрала Ингрид и посадила ее в кроватку поиграть на несколько минут, пока я найду свитер, ключи от машины и кошелек. Моих ключей не оказалось на крючке у задней двери, и я сразу поняла, что их забрал Роберт пока я завтракала. Он изредка, когда опаздывал, уезжал на машине, а где его собственные ключи, обычно забывал. Это меня разозлило.
В последней надежде я поднялась на чердак, посмотреть, не оставил ли Роберт своих ключей в груде личных мелочей на столе, где в художественном беспорядке постоянно валялись скомканные листки, перья, салфетки из кафетерия, телефонные карточки и даже деньги. Я так сосредоточилась на поисках, что не сразу осознала увиденное: я еще всматривалась в развал на столе в надежде, что из него выплывут мои ключи, моя увольнительная, но вокруг был мягкий полумрак. Тогда я медленно потянула шнурок шторы. Я вспомнила, что уже пару месяцев не поднималась сюда, а может, и все четыре, с самого рождения Ингрид. Я уже говорила, что это был старый, сельского типа дом. Настил под крышей остался недоделанным, сквозь него виднелись балки и черепица. Чердачная комната тянулась поперек дома и в жаркую погоду, которая, к счастью, в горах бывает нечасто, превращалась в ад. Я без всякой надежды осмотрела стол с привычной грудой мусора, потом огляделась.
Не могу как следует описать первого впечатления, скажу только, что я вскрикнула вслух, прежде чем опомнилась, потому что отовсюду на меня смотрело женское лицо, повторенное на всех поверхностях чердака в самых разных вариантах и ракурсах, а также частями, разбитое на куски, хоть и без крови. Знакомое мне лицо, теперь оно десятки раз было воспроизведено по всей студии: улыбающееся, серьезное, разного размера и с разным выражением, волосы то уложены вокруг головы, то перевязаны красной лентой, то в темной шляпе или шапочке, в платье с глубоким вырезом, или с распущенными волосами, падающими на голую грудь, что привело меня в еще больший шок. Иногда там была только рука с узким золотым кольцом, или старомодный высокий башмачок на пуговках, или даже этюд одного пальца, босой ступни или, к моему ужасу, тщательно очерченного выпуклого соска, изгибы голой спины, плеча, ягодицы, глубокая тень волос между распростертыми бедрами и дальше, подчеркивая контраст, аккуратно застегнутая перчатка, скромный черный лиф платья, рука с веером или букетом, таинственное тело под плащом, и снова лицо, в профиль, в три четверти, анфас, темные печальные глаза.
Доски, на которых он писал, были гладко оструганы — чердак был тщательно отделан — так что ему удавалось прописать мельчайшие детали. Фоном этого коллажа он сделал мягкий серо-голубой тон, а края расписал весенними цветами, не такими остро реалистичными, как разбросанные изображения женщины, но вполне узнаваемыми: розы, яблочный цвет, глициния, словом, цветы, которые мы видели вокруг нашего коттеджа и которые мы оба любили. Балки были украшены росписью, изображавшей длинные перевитые синие и голубые ленты, создававшие эффект трехмерности, в стиле обоев викторианских спален. Две более короткие стены были отданы пейзажам, таким нежным, что их вполне можно было счесть данью импрессионизму, и в каждом ландшафте стояла та же дама. Один изображал пляж с высокими скалами, поднимавшимися слева. Она стояла одна, вглядываясь в морскую даль. Над плечом у нее был зонт от солнца, на голове — украшенная цветами шляпка, и все же ей приходилось заслонять глаза ладонью, так ярко горели на воде солнечные блики. Другой ландшафт изображал поляну с расплывчатыми цветными пятнами, должно быть полную летних цветов, а она полулежала в высокой траве, читая книгу, зонтик над ней раскрыт, а отсвет от платья с розовым узором падал на очаровательное лицо. На этот раз, к моему удивлению, рядом с ней был ребенок, девочка лет трех-четырех, собиравшая цветочки, и я сразу задумалась, не вдохновило ли его на эту версию появление в нашей жизни Ингрид. От этой мысли на сердце у меня полегчало.
Я опустилась на скрипучий стул. Я отлично помнила, особенно глядя на малютку на поляне, в платьице, шляпке, с кудряшками темных волос, что не должна оставлять Ингрид надолго одну в кроватке, когда она не спит. Нерасписанной оставалась всего одна плоскость, голое пространство под скатом крыши. Все остальное было заполнено, взрывалось, пело красками и красотой, переполнялось присутствием той женщины. Почти оконченный портрет на мольберте Роберта изображал ее же — здесь она сидела, окутанная темной тканью, еще не полностью прорисованной, плащом или шалью, лицо затенено, глаза полны… Чего? Любви? Ужаса? Под ее взглядом я отвела глаза. Другой холст напугал меня еще больше. На нем ее лицо соседствовало с другим, лицом мертвой женщины, бессильно лежавшей на ее плече. У мертвой были седые волосы, костюм, похожий студийный, и красная ранка посередине лба — темное маленькое отверстие, почему-то более страшное, чем зияющая рана. Тогда я впервые увидела этот сюжет.
Я просидела там еще долгую минуту. Чердак, холсты… Я понимала, что это лучшие творения его кисти, какие мне приходилось видеть. Живопись была божественно точной, но создавала эффект страсти, взрывной, сдерживаемой невероятным усилием. Я вспомнила лиловые тени под глазами Роберта, морщины усталости на его лбу и щеках. Он пару раз говорил мне, что его переполняет желание писать и писать, как будто он больше не нуждается в сне, а я завидовала, ведь я тогда целыми днями ходила полусонная после ночей с Ингрид. Мы не сможем продать потрясающе украшенный чердак, хотя, возможно, удастся продать полотна. Честно говоря, я молилась, чтобы никто не увидел этой страшной феерии. Как бы мы стали объясняться с колледжем? Нет, нам когда-нибудь придется все это закрасить, прежде чем мы съедем. От мысли погубить эту переполненную красотой блистательную работу у меня свело живот. Никто ведь даже не поймет.
Хуже всего, что, кем бы она ни была, это была не я. И у нее, как видно, был ребенок с темными кудряшками, как у Ингрид, волосы Роберта… В отца? Эта была нелепая, смехотворная мысль. В конце концов и у женщины темные кудрявые волосы, очень похожие на волосы Роберта. Мне пришла в голову еще более страшная мысль: может быть, Роберт хочет быть этой женщиной и поэтому пишет себя в образе женщины? Что я, в сущности, знала о своем муже? Но в Роберте всегда было столько яркой мужественности, что я через секунду отбросила эту гипотезу. Не знаю, что встревожило меня больше: самоотверженный труд, заполнивший почти каждый квадратный дюйм смыкающихся вокруг меня стен, или то, что он ни разу не заговорил со мной о женщине, наполнявшей его жизнь.
