Замерзшее мгновение - Седер Камилла

— Они хотя бы во что-то верят, — сказал он в столовой, в то время как центр города разорили, словно во время войны, после тридцатого ноября, когда проходили демонстрации и антидемонстрации. Высказывание не было обращено ни к кому конкретно, но спровоцировано ограниченными комментариями Бернефлуда о коммунистическом сброде.

Не только Бернефлуда, но и других ужасало отсутствие у молодежи уважения к общественным институтам, финансируемым за счет налогоплательщиков из поколения родителей этих молодых людей. Средства массовой информации тут же очернили политическую позицию, олицетворявшую разрушение. Сама идея социализма стала синонимом банды кровожадных безумцев в масках.

Телля поддержала Бекман, отвергавшая примитивизацию политических стремлений и способов их достижения.

Бернефлуд раздраженно фыркнул.

— Это мы, обычные работяги, содержим их: сначала выплачивается социальное пособие, чтобы этим ублюдкам не нужно было работать, а потом их следует еще и поддержать, когда им пришла охота разгромить полгорода, за что общество должно заплатить еще несколько миллионов. Я тоже иногда бываю в ярости, но, черт возьми, не бью из-за этого стекла.

Бекман тяжело вздохнула.

— Не преувеличивай, Бенгт. На эту молодежь вряд ли расходуется социальное пособие. Это молодые люди из среднего класса с политкорректными, интеллектуальными родителями из поколения хиппи, знаешь — дети тех, кто обнимал деревья, а теперь вырос и получил хорошую работу. Вот эти анархисты тоже получат образование и вдруг обнаружат, что они, как и все, купили таунхаус — только немного позже. Как еще молодежь должна проявлять свой протест, если не хуже, чем мама и папа?

— У тебя, кажется, есть личный опыт, — пробормотал Бернефлуд. — Голову даю на отсечение, что ты была одной из тех, кого я растаскивал в семидесятые. В длинном сарафане и сандалиях. Или, прости, может, ты слишком молода для этого.

Он грубо захохотал, но попытался смягчить разговор, поняв, что перешел границы.

— Я только хочу сказать, что у нас нет средств нянчиться с людьми, которые ничего не приносят обществу. У нас нет денег даже на школы, детские сады и дома престарелых. Кажется, чтобы получить помощь государства, нужно быть или эмигрантом, или преступником. Вот у меня есть двадцатипятилетний сын, который живет дома, в подвальной комнате, без шансов приобрести собственную квартиру. Черт побери, я уверен, что если бы он был менее разумным, то ему бы уже дали и жилье, и социальное пособие, и все это дерьмо. Куда же деваться обычным, честным шведским детям?

Бекман удалилась в свою комнату. Телль уже не помнил, продолжил ли он сам тогда полемику с Бернефлудом или, как случалось чаще всего, позволил раздражению слегка подняться, пока оно само не испарилось. Иногда обмен мнениями отнимал слишком много времени и энергии. По крайней мере Телль убеждал себя, что это именно так.

Он услышал шаги у своей комнаты и машинально посмотрел на часы. Двадцать минут седьмого. Мысли крутились вокруг Бернефлуда, и он был почти уверен, что именно тот и появится в дверях, поэтому удивился, когда в комнату заглянул Карлберг. Потом это показалось Теллю весьма логичным. Был вечер в канун Рождества. Какой нормальный мужчина, имеющий жену и детей, пусть даже взрослых, предпочел бы остаться на работе, чтобы просматривать отчеты или просто стоять у окна и пережидать дождь? Телль разрешил своим коллегам ехать домой и праздновать Рождество уже несколько часов назад.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, и Карлберг пожал плечами.

— Домой. Счастливого Рождества, — нарочито сурово сказал Телль.

— И тебе.

Карлберг исчез. И Телль вдруг понял, что еще даже не думал о том, как провести канун Рождества. Правда, каждый год старшая сестра Ингрид неизменно приглашала его на огромную виллу в Унсале.

Став взрослыми, брат и сестра общались не слишком часто. Главной причиной тому был мужчина, за которого Ингрид вышла замуж еще в юности, — на взгляд Телля, довольно несимпатичный и хвастливый биржевой маклер, который в своих операциях с ценными бумагами не всегда держался в рамках закона.

Телль не знал, чего боится больше: Ингрид знает о делишках мужа, но не считает возможным вмешиваться из-за того достатка, который имеет, или слишком слепа и не понимает, что творится в конторе мужа.

Как бы то ни было, но обе альтернативы настолько подавляли Телля, что он посещал дом сестры лишь на Рождество, когда их с теряющим разум отцом приглашали туда и они сидели на кричаще дорогой мебели, подчеркивая щедрость и доброжелательность хозяев. Это претило ему. Совершенно очевидно, именно по этой причине он по-прежнему не мог оторваться от своего стола, хотя в других рабочих кабинетах отделения уже давно погас свет в преддверии рождественских праздников.

Он потянулся за телефоном, набрал номер и подождал, пока ему ответит чистый, чуть напряженный голос.

— Круук.

— Здорово, сестричка. Это Кристиан. Расстроена?

— Нормально. Но много всего. Приедешь завтра? Я звонила тебе на днях, и папе тоже, но никто не ответил.

— Да, я знаю. Я должен был предупредить, но как раз сейчас веду сложное расследование убийства, и… надеялся на передышку, но…

— Надежды не оправдались?

— Нет, боюсь, что нет. Наверное, придется работать все Рождество. К сожалению. А то я бы с удовольствием.

— Как я понимаю, ничего не поделаешь. Долг прежде всего. Но папа наверняка расстроится. Он говорит, что встречается с тобой практически только на Рождество, хотя вы живете рядом.

— Рядом-то рядом, — сказал Телль, чувствуя, как внутри закипает злоба. Так похоже на Ингрид — использовать каждую возможность для обвинения. Скоро она, наверное, скажет и о рождественских подарках, которые он, конечно, не купил.

— От меня до него десять километров, мы не в соседних домах живем.

— Да-да. Ну, тогда увидимся в другой раз. Я пошлю тебе твой подарок. Ничего особенного, просто коробка шоколада. И береги себя, Кристиан. Не заработайся до смерти. С Рождеством.

— И тебя с Рождеством.

Если раньше он был не вполне уверен, то сейчас не сомневался, что принял правильное решение. «Не заработайся до смерти». Нет, ей, во всяком случае, это не грозило — женщине, экономически независимой, ни дня в своей жизни не проработавшей. Почти. Если не считать дела по хозяйству, присутствие на представительских ужинах и воспитание детей. Хотя он был практически уверен, что Ингрид считает именно так. И все равно казалось гнусным, что человек, у которого полно свободного времени, особенно с тех пор как оба сына выросли и о них практически не нужно больше заботиться, перекладывает всю ответственность за социальную жизнь отца на него.

Иногда он задумывался, что встревоженно-вежливая Ингрид делает одна целыми днями, затерянная на этой огромной вилле в Унсале, когда нет гостей, которых нужно принимать. Становятся ли ее черты мягче, а улыбка менее напряженной? Неожиданно он вспомнил ее, шестнадцати- или семнадцатилетнюю, когда они еще жили с родителями. Его раздражало, если приятели подходили к соседней комнате и, стоя в дверях, хихикали с Ингрид. Ингрид в молодости была красивой. И веселой.

У забора вокруг парковки нарисовалась фигура человека, который стоял и смотрел на здание полиции. Телль понял, что его не видно снаружи. В комнате был выключен свет, горел только электрический подсвечник. Когда парень начал взбираться на забор, Телль сильно постучал по стеклу, перепугав тем самым беднягу чуть не до смерти. Беднягу, потому что и впрямь жалко человека, пытавшегося совершить взлом двадцать четвертого декабря, вместо того чтобы сидеть дома перед телевизором и пить глинтвейн с орешками.

Облегчение от того, что он избежал Рождества на вилле Крууков, начало испаряться, и на смену ему пришло беспокойство: мысль о пустой квартире и синем свете от неоновой вывески на противоположной стороне улицы. Телль попытался вспомнить, осталось ли что-нибудь в бутылке виски «Джеймсон», которую он открыл перед Днем святой Люсии. Он снова посмотрел на часы. Прошло только десять минут.