Эдуард Хруцкий - Осень в Сокольниках
— Не думаю, — уверенно ответил Вадим, — не такая у него профессия, чтобы бояться. Да и история со спасением детей…
— Вадим, милый, а если он не за себя боялся. Возможно, у него не было выбора. Вдруг он опять кого-нибудь спасал. Такое может быть?
— Такое может.
— Эх, Вадим, ты уже нарисовал себе образ некоего рыцаря, который сам строит мельницы и сам с ними воюет. Что еще?
— Мы опросили всех людей, которые бывали в особняке Сухотина, всех, кроме фотографа Министерства культуры Гринина…
— Почему не допросили Гринина?
— Он в командировке, приезжает сегодня.
— Ясно.
— Я беседовал с Олегом Кудиным. Некто Алимов подсылал к нему людей.
— Кто эти люди?
— Он не говорит. Но, по нашим данным, «телохранители» нового типа. Молодые люди, готовые ради денег на все.
— Алимов тоже, кажется, бывший гонщик?
— Он кроссмен. Выгнан из команды, лишен звания. Пытался провезти за границу крупную партию валюты.
— Ну что же, Вадим, ты, как всегда, скромен, — Кафтанов улыбнулся. — Немного. Есть уже цепочка. Кстати, что делает Алимов?
— Работает шофером в Театре оперетты. Им уже занимается Фомин.
— Значит, так! — Кафтанов встал, давая понять, что разговор окончен. — Гринин, Алимов, все о Суханове. Доложить мне…, — генерал сделал пометку в календаре. — Через два дня. Кстати, фоторобот отравителя готов?
— Разослан по отделениям.
Напротив служебного входа в Театр оперетты расположилась рюмочная. Фомин несколько раз заходил сюда после работы. Деловито выпив две рюмки и закусив бутербродами, он шел к метро и ехал в свое далекое Тушино. Ему нравилось это место именно потому, что оно было рядом с театром. В феврале сорок пятого, после ранения, комсомол направил его на работу в милицию. До войны Фомин жил в небольшой деревне под Скопином, поэтому Москва заворожила его. Однажды культкомиссия Управления наградила его бесплатным билетом в оперетту. До этого дня Фомин никогда не был в театре. Правда, на фронте он видел выступления фронтовой бригады, но о настоящем театре с бархатными креслами и ложами, отделанными сусальным золотом, Павел Фомин знал по рассказам. Он до матового блеска начистил сапоги, отутюжил синюю милицейскую форму, надел на китель все пять медалей. Он шел в театр, как на праздник. Фомин смотрел «Сильву». Сцена стала для него окном в иной мир. Беззаботный и легкий. Там жили веселые мужчины и красивые женщины. С тех пор Фомин зачастил в оперетту. Он уходил в ее мир из послевоенной скудости и неустроенности коммунальных квартир. Сцена завораживала его. А музыка, жившая в нем, делала Фомина увереннее и легче. Теперь героев оперетты он переносил в реальную жизнь.
— Ну ты чистый Бонни, — сказал Фомин как-то мошеннику Вите Пончевскому.
— Кто-кто? — заинтересованно повторил тот.
— Ну, Бонни, из «Сильвы».
— А вы, начальник, оказывается, меломан.
Фомин отроду не слышал такого слова. И переспрашивать у Пончевского не стал. Феня она и есть феня. Только позже он узнал, что такое меломан. Позже, когда собрал богатую коллекцию пластинок с ариями из оперетт. Жизнь прошла, а увлечение осталось. Поэтому с особым чувством входил он сегодня в служебный вход театра.
— Вы к кому? — спросила Фомина пожилая женщина-вахтер.
— Я из милиции, мне бы к инспектору по кадрам.
— Документ у вас есть?
Фомин достал удостоверение и, не давая в руки, раскрыл.
— Московский уголовный розыск, — прочитала вахтерша. — Ну что ж, — нехотя сказала она, — проходите, кадры на втором этаже.
Лестницу покрывала вытертая ковровая дорожка, глушившая шаги. Фомин поднимался, прислушиваясь, втайне надеясь услышать музыку. Он шел по узкому коридору мимо дверей с аккуратными табличками, удивляясь обыденности театра. Учреждение как учреждение. Реальные будни никак не вязались с волшебным миром, живущим в его воображении. И кабинет у инспектора по кадрам был самый обычный, в таких Фомину приходилось бывать часто.
— Что вас интересует, товарищ подполковник? — спросила инспектор, женщина лет тридцати пяти, гладко причесанная, аккуратная, подтянутая.
— У вас шофером работает Алимов?
— Он уже не работает шофером, — перебила Фомина женщина, — за пьянку его лишили водительских прав на три года. Сейчас он постановщик.
— Это что за должность такая? — удивленно спросил Фомин.
— По-старому — рабочий сцены.
— Алимов сейчас в театре?
— Нет, он в командировке, в Перми…
На столе пронзительно и длинно залился телефон.
— Это Пермь, — инспектор взяла трубку, — я сейчас узнаю, где он.
Она долго говорила о каких-то заявлениях на отпуск, о тарификационной комиссии, потом спросила невидимого собеседника:
— Кстати, Виктор Иванович, как там Алимов? Ах так… Понятно… Ясно… Принимайте меры… Да… Хватит с ним цацкаться.
Инспектор положила трубку, посмотрела на Фомина.
— Ничего утешительного вам сказать не могу. Пил, самовольно уехал из Перми.
— Давно?
— Три дня назад.
Фомин шел по Пушкинской к метро, прикидывая, как ему отловить Алимова. Дома он у него был. Участковый выяснил, что Алимов в квартире не появлялся больше месяца. Ну это и понятно, он был в Перми. А теперь? Где же Алимов? Конечно, он мог уехать куда угодно, хоть в Сочи. Но должен же человек появиться дома. Фомин спустился в метро, он решил опять зайти в сорок восьмое отделение.
Двери квартиры Патрушева были обиты металлическими скобами и напоминали крепостные ворота перед набегом татар.
Калугин нашел кнопку и долго слушал, как звенит звонок на «сопредельной стороне». Потом послышался лязг запоров. Видимо, хозяин открывал еще одну дверь. И наступила тишина. Калугин знал, что Патрушев внимательно изучает его в дверной глазок.
— Кто там? — Голос был приглушен массивностью двери.
— Это я, Борис Львович, Калугин из МУРа.
Опять наступила тишина, и Калугин уже начал злиться. Вновь сработали задвижки и запоры. Звук их напоминал звук работающих поршней дизеля, и дверь приоткрылась. Сначала чуть-чуть, потом пошире, и наконец щель позволила Калугину протиснуться в прихожую. За его спиной ухнула дверь. Синхронно сработали запоры. Вспыхнул свет, и Калугин увидел Патрушева. С последней их встречи прошло около шести лет, но Борис Львович не изменился. Перед Калугиным стоял моложавый для своих шестидесяти двух лет человек. Одет Патрушев был, как всегда, в темно-синий двубортный костюм из дорогого материала. Калугин знал, что Патрушев много лет шьет костюмы у самого дорогого закройщика. Белая крахмальная сорочка намертво врезалась в могучую шею. Рукопожатие было коротким и сильным, Патрушев любил демонстрировать свою мощь. Он принадлежал к категории людей, которых природа наградила силой от рождения. Ему не надо было искусственно накачивать мышцы.
— Здравствуйте, Игорь Владимирович, — Патрушев улыбнулся, показывая великолепные зубы, не знающие, что такое врачебное вмешательство. — Проходите, — продолжал он, — я, как видите, караулом стою. Сокровища свои охраняю.
— Да, Борис Львович, вам есть, что охранять.
— Не для себя, не для себя старался. Умру, все людям достанется.
— Ну, вам-то о смерти говорить смешно.
— Почему же. Вы не знали моего друга кинорежиссера Садовникова?
— Слышал, конечно.
— Он на двадцать лет моложе меня. К тому же спорт, культуризм всякий, утренние пробежки. Не пил, не курил. Был у меня в гостях, говорили, спорили. Вышел, домой пешком пошел и умер. Так-то вот, Игорь Владимирович. Прошу, прошу.
Калугин вошел в комнату. Одна стена была застекленная, и на ней плотно висели миниатюры и медальоны, вторую заняли иконы.
— Ничего нового нет, кроме, пожалуй, вот этой, — Патрушев взял Калугина за локоть и подвел к стене. — Лимарев. Приобрел два года назад, в Туле.
Патрушев отодвинул стекло, снял миниатюру, протянул Калугину.
Игорь долго рассматривал ее и протянул Патрушеву.
— Здорово.
— Прекрасная вещь. У меня был Забродин, перефотографировал ее. Реликт по нынешним временам. Телефон дымится, мои коллеги предлагают любой обмен. Но она мне нравится. Не отдам. Знаете, в любой коллекции есть вещи, которые приобретаешь для собрания как такового, а некоторые для себя. Так вот Лимарева я приобрел для себя. Вечером сяду, поставлю его рядом с настольной лампой и смотрю часами. Понимаете?
Калугин понимал его. У него тоже были любимые вещи. У его приятеля висела картина Нестерова «Соперницы». Игорь, приезжая к нему, мог часами сидеть и смотреть на нее, находя все новые и новые детали.
— Не желаете ли чаю, Игорь Владимирович?
— Если это вас не затруднит, Борис Львович.
— Тогда прошу на кухню, по-простому.
Они сидели за массивным дубовым столом и пили чай. Кухня поражала своими размерами. Такие нынче сохранились не во всех старых домах.
— Гостей принимаю на кухне, — посетовал Патрушев, — коллекция. Остальные комнаты для меня стали музеем.
