Владимир Орешкин - Вдох Прорвы
Все-таки здесь кто-то живет или жил совсем недавно, раз он битком набит всякой всячиной.
Умеют же некоторые устраиваться, вернее, — устраивать свою жизнь.
Зависти не было. Существует некая верхняя планка, до которой кому-нибудь можно завидовать, — потом завидовать уже бессмысленно. Потому что разница становится настолько разительной, что переходит в иное качество, — недостижимое ни при каких обстоятельствах… Тогда можно только в восхищении взирать и преклоняться. Перед людьми, перешедшими в разряд полубогов.
Вот я взирал и преклонялся. Имея все время в виду, что уеду из этого благословенного места с полулитровой бутылкой чистого медицинского спирта и на тысячу пятьсот рублей богаче.
— Мне сказали, что пришли чинить мой холодильник. Я решила посмотреть, как это бывает, когда чинят холодильник. Вы не будете против?..
Голос достался моей спине, — та вздрогнула от испуга.
Ей померещился разделочный нож, занесенный над моей головой.
Я, с какими-то банками в руках, которые выставлял на стол, и которыми, в случае чего, можно было защищаться, обернулся на этот голос.
В широком дверном проеме, похожем на триумфальную арку, стояло неземное существо.
Это была девушка, одетая в легкое светло-синее платье, которое струилось по ее стройной фигуре, и создавало эффект летнего, выгоревшего на солнце голубого неба. На ней были туфли на очень высоком каблуке, — странно, как я не расслышал звука ее шагов, — и они очень удачно подчеркивали совершенство ее ног… Черные ее волосы, были отброшены назад, сзади как-то стянуты, а на меня смотрели огромные черные глаза. Такие огромные и такие черные, какие никогда не бывают у нормальных людей.
От этого взгляда мне тут же расхотелось кинуть в нее банкой, а потом — второй. Черт с ней, пусть мочит своим разделочным ножом. Может быть, выживу и на этот раз.
Только шрам, — чудовищно уродливый розовый шрам на горле, которого она не стыдилась, ни чем не прикрывала, был не к месту. Его хотелось не замечать, но он так бросался в глаза…
Может быть, человек живет из-за красоты. Может быть, вообще смысл человеческого существования заключается в прикосновении к нему прекрасного.
Поскольку эти мгновенья, — прикосновения к человеку прекрасного, — всегда остаются лучшими мгновеньями в жизни… Если наступает время подводить итоги, то наверное, вспомнится не то, как тебе били морду, и не то, как не возвращали долги, а именно это — неожиданная встреча с красотой.
Пусть с сумасшедшей красотой, пусть, — от этого она кажется еще загадочней, еще сложней и еще недоступней.
Хоть будет потом, как-нибудь, — о чем жалеть… Может быть это — дорога к человеку, узкая тропинка, которой нет ни конца, ни края… Не знаю, что это за тропинка, но тот момент, когда я разогнулся и обернулся на голос, — тот момент сделал со мной то, чего не сделала вся предыдущая жизнь… Он наполнил меня смыслом.
— Так это ты — холодильных дел мастер? — спросила она.
Меня несколько задело ее «ты», но небожители сами решают, не спрашивая ни у кого совета, как обращаться к незнакомцам.
— Я, — пришлось согласиться мне. — Ничего, что я ваши припасы вывалил на стол?
— Ничего, — согласилась она, и в ее голосе послышалась едва уловимая ирония, почти издевка.
Я попробовал не обращать на нее внимания, заниматься своим делом, но все время чувствовал, что она рядом, это было главным ощущением. Меня все время тянуло оглянуться и посмотреть на нее. Заносит ли она над моей головой топор или еще нет? Посмотреть в ее бездонные сумасшедшие глаза, откуда так тяжело возвращаться на землю. На самом ли деле, тяжело?..
Я совсем забыл, что нужно делать с холодильником. Вернее, помнил и делал, но совершал это настолько автоматически, — что совершенно не понимал, что с ним творю.
— Давно ты чинишь холодильники? — спросила она, за спиной.
Вот предлог обернуться и посмотреть, — но я не смог, скованный каким-то параличом.
— Почти с детства, — сказал я. — Тогда вас еще на свете не было.
— Ты такой старый?
— Зимой будет двадцать девять.
— Сколько ты дашь мне?
Вот предлог обернуться… Посмотреть, изучая… Но так страшно…
— Ну, восемнадцать…
— Мне двадцать один год. Следующей весной будет двадцать два.
Опять в ее голосе послышалась плохо скрываемая издевка.
Но, может быть, это я — идиот, а она — умная.
— Простите, не мое дело, — сказал я. — Почему у вас шрам?.. Вы извините, что я спрашиваю.
— Резали горло, чтобы просунуть в легкие трубку. Чтобы я могла дышать, — ровно, но с той же иронией по отношению ко мне, ответила она.
— Что-то случилось? — спросил я, уже окончательно понимая, что лезу не в свое дело. Что я, глупец, горожу чушь, и не просто чушь, — какую-то обидную, наверное, для нее нетактичную чушь. Я не хотел так говорить, и об этом, — но так почему-то получилось.
— Да, — сказала она, — я убила себя…
Тогда я оглянулся.
Она смотрела на меня с едва заметной улыбкой, словно бы насчет убийства наврала или у нее была сдвинута крыша, и она не понимала значения своих слов.
— У меня к тебе просьба, — сказала она. — Ты можешь пообещать, что выполнишь ее?
— Если в моих силах, — сказал я.
— В твоих… Ты не смог бы говорить мне «ты». Во-первых, нехорошо, когда один человек говорит другому «ты», а другой отвечает ему «вы». Во-вторых, Михаил, мы уже перешли когда-то на «ты», правда, тогда этого захотел ты.
Если честно, — я ничего не понимал.
Уставился на нее, выпучив, глаза, — и молчал.
3В этом безмолвии мы услышали приближающиеся торопливые шаги. Они стали громче, и в кухне возник огромный детина в форменной одежде, и с кобурой на боку, из которой торчала рукоятка пистолета.
— Здравствуйте, Эльвина Юрьевна, — пробасил он, — зашел, вот, посмотреть, как дела.
— Здравствуйте, Виктор, — сказала девушка, но так безразлично и холодно, как, должно быть, и должны говорить небожители со смертными.
— Мастер, долго тебе?
— Да с час, наверное, провожусь.
— Тогда, может, я вам не нужен? Напарника нужно отпустить перекусить. Вы возражать не будете, Эльвина Юрьевна?
Та пожала плечами, не посмотрев в его сторону.
— Ну, я пошел?.. — сказал он, обращаясь уже к нам обоим, с каким-то внутренним облегчением в голосе.
И ушел. Слышно было, как становился тише, а потом пропал совсем, звук его торопливых шагов.
— Здорово ты его отшила, — Эльвина Юрьевна.
— Ты вспомнил меня?
— Наверное, да.
— Он не знает моего настоящего имени… Ты не знаешь тоже…
— Как тебя зовут на самом деле? Если, конечно, не секрет.
— И я — не знаю… Ты попросил когда-то говорить тебе правду, вот я говорю тебе ее: не знаю.
— Тогда давай оставим, как было: Маша… Скажи мне, Маша, что ты здесь делаешь?
— Я здесь живу.
— Здесь, — развел я руками, как бы охватывая несколько большую территорию, — живут сумасшедшие. Нормальные люди здесь работают, а сумасшедшие живут.
— Я — сумасшедшая, — сказал она, опять посмотрев на меня.
Зачем всевышний наградил ее способностью так смотреть, — зачем, с какой целью он придумал для меня это нечеловеческое испытание. Изощренней пытки, чем эта, — не могло существовать вообще. У меня все сжималось внутри.
— В чем заключается твое сумасшествие? — спросил я, как мне показалось, тактично.
— Я не хочу жить, — улыбнулась она мне.
— Хорошо, — согласился я, немного подумав. — Это все?.. Это что, теперь такой повод?.. Мало ли кто чего не хочет? Потом, по внешнему виду, совершенно не подумаешь, что у тебя депрессия… Вот, хочу сказать что-нибудь умное, но у меня ничего не получается… Ты можешь так не смотреть на меня?
— Как так?
— Вот так… Как ты это сейчас делаешь.
— Я думала, тебя это не трогает.
— Трогает, — угрюмо ответил я. — Я не могу понять, что ты здесь делаешь.
— Я ответила на твой вопрос.
— Это не ответ. Это — чушь… Потом, откуда у тебя все это? У тебя что, богатые родители?
— Что значит, богатые? — спросила она.
— Богатые, — сказал я ей, тоном школьного учителя, — это такие люди, у которых много денег.
— Я вспоминала тебя, — сказала она. — Зря ты отказался от моего подарка, мне хотелось, чтобы ты не отказался тогда… Я не знаю, богатая ли моя мама, а отца я не помню, и никогда не видела… Мама говорила, когда я родилась, он дал мне имя, он прошептал мне его на ухо, так, чтобы услышать его могла только я. Потому что это было только мое имя, и предназначено оно было только для меня. Даже мама не должна была его знать… Но я была совсем маленькая и не запомнила его.
— Зачем ты не хочешь жить? — глупо повторил я. — У тебя же все есть… Ради таких апартаментов, люди как раз и хотят жить. По сто и двести лет… Продливают себе жизнь, как могут. Мне сейчас кажется, что у тебя есть столько, сколько нет ни у одной девушки. Ты, как сыр, — можешь купаться в масле, сколько захочешь… Купаться, купаться, — потом выйти замуж, за себе подобного. Того, кто сможет поддерживать уровень жизни, к которому ты привыкла. Так кажется, — у вас принято. Будешь опять купаться в масле… Если ты — добрая, займешься благотворительностью. Если — злая, будешь перемывать кости себе равным, и скупать драгоценности. Если, и так, и этак, — займешься и тем, и этим… Или вообще можешь ничем не заниматься…
