Владимир Орешкин - Вдох Прорвы
Обзор книги Владимир Орешкин - Вдох Прорвы
Владимир Орешкин
Вдох Прорвы
Рок И его проблемы
Книга Первая
Глава Первая
«Основываясь на оценках французского демографа Бирабена, подсчитано, что за период нового летоисчисления, от рождения Иисуса Христа до наших дней, на Земле жило больше 60 миллиардов представителей Гомо сапиенс»…
Книга рекордов ГиннесаЕсли вас когда-нибудь бросала женщина, — вы поймете меня. Но только если это случилось с вами, как и со мной, — впервые.
Прежде всего, это обидно… Не просто обидно, — обидно до чертиков, до какой-то безысходной тупости. Которая начинается с утра, когда просыпаешься, и тянется целый день и вечер, до того момента, когда начинаешь засыпать, терзая себя всякими идиотскими мыслями.
Потом, — хочется надавать кому-нибудь по морде, и, прежде всего, тому хахалю, из-за которого все случилось… Хотя у них там намерения самые серьезные, и уже, наверное, заготовлены белое платье и черный костюм, впереди тихие семейные радости на долгие годы, — а я шалопай, хотя и приятный, у меня в голове серьезности ни на грош, а только одно на уме, затащить девчонку в постель, — это все, конечная цель, дальше хоть об стену лбом бейся, мои намерения на этом завершаются… Все равно, сквозь какой-то белесый бред, который приходит вместо нормального здорового сна, все время видится, как я всаживаю кулак в его очкастое мурло, как оно деформируется от моего молодецкого удара, и становится чем-то напоминающим пережаренный блин.
Так я поначалу и дрался по ночам с этим полудурком на кулаках, и все время победа была на моей стороне, а значит и справедливость.
Были еще какие-то прощальные разговоры по телефону, после которых накатывала дикая тоска, и хотелось выть. Дурацкие разговоры, напоминающие разбор полетов у летчиков, когда все садятся в кружок и начинают вспоминать, кто что сделал.
А через какое-то время я заметил, что она честно вернула все мои мелочи, которые оставались у нее, но забыла отдать мамино кольцо, которое взяла как-то поносить, единственную фамильную драгоценность в нашем доме, и мою лучшую рубашку, в полоску, которую я попросил Ирину, незадолго до решающего разговора, постирать.
Я не стал звонить и выяснять отношения, хотя нужно было бы, конечно. Может быть, нужно было это сделать, — вернуть принадлежащее мне по праву, — но что-то мешало. Я сам толком не мог понять, — что. Но чувствовал отчего-то, что это важно, не позвонить ей и не потребовать обратно свои вещи, — словно бы подошел к некому барьеру. И то, что было за ним, — не понравилось мне… Мелочность какая-то, на фоне того остального, что происходило у меня в душе…
А еще через неделю, как-то проснувшись, я подумал: человек, это звучит гордо… Может быть оттого, что прошедшей ночью я впервые ни с кем не подрался. А значит, впервые оказался выше обыкновенного мордобоя.
Так что был повод немного возгордиться. Тем более, когда тебе двадцать восемь, на улице — лето, и никогда еще ни на ком свет клином не сходился…
Вот так я оказался на рыбалке.
На работе есть рыбачки, Пашка Фролов и Егор из второй бригады, они могли бы составить компанию, тем более, если судить по их трепу, им удалось переловить половину рыбы в Подмосковье, — но дело было как раз и не в рыбе.
Если я скажу правду, получится очень смешно…
Дело в одиночестве. Дело в том, чтобы побыть одному где-нибудь в лесу, на берегу небольшой речки, когда слышно сквозь шум листьев, как еле заметно она течет куда-то. Когда пахнет подсохшей с утра травой, где-то поблизости попискивает незаметный кузнечик и время от времени тебя касается дым от полупотухшего костра. Когда никого нет рядом, никто не выскажет тебе ни единого слова, и можно, прислонившись спиной к стволу какой-нибудь березки, смотреть безразлично на глупый поплавок, думая о чем-то, и не думая ни о чем одновременно.
Смешно потому, что одиночества хватает дома. С тех пор, как умерла мама, и я остался один, одиночества у меня хоть пруд пруди. Я этим своим одиночеством смогу торговать на рынке, если на него появится спрос.
Это дома я один, или на улице, когда дофига народу, и у всех встречных на лице одно, тоже, что и у меня, — забота о хлебе насущном. А там, — так мне казалось последние два года, — будет другое…
Это была моя несбывшаяся голубая армейская мечта, — исполнение которой я уже столько лет откладывал.
Я придумал ее восемь лет назад… Когда за день находишься строем, а потом целую ночь спишь в казарме, где, кроме тебя, еще дрыхнут человек сто, — поневоле потянет одного, на природу. Когда-нибудь, в том гражданском далеко, которое неминуемо наступит… Как и смерть мирового капитализма.
Я даже сочинял себе иногда, как это произойдет со мной.
Но, — не сложилось…
Все-таки, когда тебя бросает женщина, которую ты не любишь, то кроме оскорбленного самолюбия, — остается еще, что-то похожее на армейское, что ушло прочь, вместе со всей этой историей. Ощущение потери ненужной тебе какой-то дисциплины. Подневольности какой-то, и несвободы.
Которой уже нет.
Не знаю…
Но если бы Ирина не собралась замуж, я бы до этого полуручья-полуречки никогда бы не добрался… Нужно отдать ей должное.
2Красть у меня нечего. И грабить меня бесполезно. Как любит говорить Пашка Фролов: лучшая защита от уголовного элемента — абсолютная бедность.
Но получилось — как всегда… Я часа три, наверное, или даже больше не мог заснуть, рассматривая невидимый в темноте потолок палатки. И ломая голову, на что из моего имущества можно позариться.
Паре моих удочек — сто лет. Палатке, рюкзаку и котелку — тоже. Еще у меня есть ложка, спальный мешок, перочинный ножик, довольно неплохой, сорок два рубля в кармане на обратную дорогу, и три пачки сигарет, — на сигаретах я никогда не экономлю, потому что у них есть дурное свойство, заканчиваться в самый неподходящий момент.
Конечно, еще запасные носки, стоптанные кроссовки, панамка, кое-какая жратва… Больше ничего нет, это уж точно.
Ничего из того, что можно загнать какому-нибудь барыге или надеть самому. Только вышвырнуть мое состояние в первую же помойку, — вот и все…
Это утешало.
Смущало другое, более глобальное. Полоса, в которую, я кажется, вляпался…
А так хорошо все начиналось, я даже успел вкусить часть неземного блаженства, о котором грезил. С электричкой все получилось нормально, и с лесом вдалеке, и с едва заметной тропинкой, которая привела меня в нужное место, и с удочками, которые я умело забросил, и с одиночеством, и со стрекозами, бесшумно летающими вдоль воды.
Мне даже не помешал местный вертолет, который весь день возникал в поле зрения, медленно передвигаясь над лесом. Его жужжания, при небольшом усилии воли, можно было не замечать.
Если бы не те мордовороты, блаженству моему не было бы предела. И я бы сейчас не воссоздавал силой воображения их крутые плечи, а представлял бы себе другое, — как проснусь от чириканья пернатых, и к завтраку сварганю небольшую уху, в своем прокопченном котелке. Похлебаю ее своей алюминиевой ложкой, прислонюсь спиной к березке, закурю, и посмотрю на дальнюю излучину речки, где она становится темней, прищуренными глазами отдохнувшего человека, которому выпало испытать счастье. Услышу перешептывание ветвей в вышине, почувствую полуденную прохладу близкой воды, вдохну запах прелой земли, замешенный на прошлогодних листьях, — и закурю еще одну сигарету. Потому что такое счастье выпадает нечасто, — и о нем нужно долго мечтать, прежде чем оно исполнится.
Если бы не те мордовороты…
Но что это я… Собственно, ничего же не произошло. Ни хорошего, ни плохого. В связи с ними.
Ближе к вечеру, посередине моего покоя, появились два парня, — они как-то незаметно возникли передо мной. На фоне заходящего светила. Я собрался было поздороваться, взглянул на них, и осекся…
Дело даже не в том, что оба они, посреди моего леса, моей первозданной глухомани, были в костюмах, — в аккуратных таких черненьких костюмчиках, в белых сорочках и при галстуках. Дело совсем не в этом, хотя и это, само собой, навело бы любого человека на размышления. А в их глазах, холодных и цепких, — в которых, и я, и комар, севший случайно на щеку, были ценности приблизительно одного порядка.
— Сиди, — спокойно как-то сказал один. Так спокойно, что ослушаться его уже не представлялось возможным.
Я попытался было:
— Туристы? — спросил я с наивным любопытством.
— Много говоришь, — ответили мне совсем уж спокойно, так что и дураку стало бы понятно, всякое спокойствие после такого может закончиться.
Другой поднялся на бугор, где у меня тлел костерок, и стояла палатка. Мне было видно, как он нагибается к рюкзаку… Что у меня можно взять?..
