Мартин Смит - Полярная звезда
Перережьте вены,
Только не порвите серебряные струны!
Вы втопчите меня в грязь,
Бросьте меня в воду,
Только не порвите серебряные струны!
Пока он пел, Аркадий нашел в ящике ложки и высматривал кристаллы йода. Ничего не обнаружив, он принялся за поиски йодных таблеток. В операционной находился запертый металлический ящик с запасами лекарств против лучевой болезни на случай войны. Он взломал замок с помощью отвертки и увидел внутри две бутылки шотландского виски, брошюру о пользе йода и витамин Е — так предполагалось ликвидировать последствия ядерного взрыва Аркадий отыскал йод в открытом шкафу с лекарствами.
— Еще спой, — попросила Зина, — блатную песню.
Мужчина рассмеялся и прошептал:
— А я других и не знаю.
Аркадий не мог определить, кто поет, но песню узнал. Она пришла не с Запада, не имела ничего общего ни с роком, ни с рэпом. Ее написал московский актер Высоцкий, неофициальный кумир всего Союза. Его песни были выдержаны в самом традиционном русском стиле — это были заунывные и горькие песни воров и заключенных. Он аккомпанировал себе на семиструнной русской гитаре, игре на которой нетрудно выучиться. «Магниздат», кассетный аналог «Самиздата», записывал и распространял каждую его песню. Высоцкий, еще не старый, смертью закрепил свою славу. Он довел себя пьянством до разрыва сердца. Советское же радио пичкало слушателей бессмыслицей вроде «Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова» — и людям хотелось заткнуть уши. Ни одному народу в мире не были так нужны песни, выражавшие его душу, как русским. И вот после семидесяти лет социализма блатные песни стали подлинным гимном Советского Союза.
На пленке звучал голос не Высоцкого, но певец был по-своему неплох:
Идет охота на волков, идет охота —
На серых хищников, матерых и щенков!
Кричат загонщики и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу — и пятна красные флажков.
Наши ноги и челюсти быстры,
Почему же, вожак — дай ответ, —
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем — через запрет?!
В конце записи Зина произнесла:
— Я знаю, что других песен ты не поешь. Но эти-то я и люблю.
Аркадию понравилось, что Зина любит Высоцкого. Однако следующая пленка оказалась совершенно иной. Зина неожиданно заговорила низким усталым голосом.
— Модильяни рисовал Ахматову шестнадцать раз. Вот лучший способ узнать мужчину: заставить его рисовать тебя много раз. На десятый начнешь понимать, какой он тебя видит на самом деле. Но я привлекаю не тех мужчин. Не художников. Они думают, что я тюбик с краской, которую можно выдавить одним движением. Но они ничего не сумеют написать этой краской.
Голос девушки звучал одновременно и вкрадчиво и устало, будто она не произносила фразы, а играла на каком-то странном инструменте.
— На конвейере есть интересный мужчина. У него лицо белое, как рыбья чешуя, глаза глубокие, как у лунатика. Было бы забавно его разбудить, но на меня он не обращает внимания. А мне и не нужен другой мужчина. Один думает, что можно управлять мной, указывать мне, что делать. И другой думает то же самое, и третий, и четвертый. Но только я знаю, что мне делать. — Пауза. И снова: — Им нравится моя внешность, но они не знают, о чем я думаю. И никогда не узнают.
А если бы узнали, пришло в голову Аркадию, что тогда?
— Он меня убьет, если узнает мои мысли, — Зина словно отвечала на его вопрос. — Он говорит, что волки спариваются на всю жизнь. Он сначала убьет меня, а потом себя.
На пятой кассете наклейка была удалена, а потом наклеена снова. Сначала с пленки послышалось шуршание одежды, потом она, судя по звуку, упала на пол. Мужской голос сказал «Зина». Голос был молодой и принадлежал не певцу.
— Что это за место?
— Зинушка…
— А если нас застукают?
— Шеф спит. Не волнуйся, я в курсе, кто сюда ходит.
— Не спеши. Ты как мальчишка. Как ты ухитрился притащить все это сюда?
— Ты этого знать не должна.
— Это телевизор?
— Разденься!
— А повежливей нельзя?
— Пожалуйста…
— Я не собираюсь раздеваться догола.
— Здесь тепло. Двадцать один по Цельсию, влажность сорок процентов. Самое удобное место на корабле.
— Как тебе удалось так хорошо устроиться? В моей кровати очень холодно.
— Зинушка, я в любой момент тебе ее согрею, но здесь более уютно.
— Зачем здесь койка? Ты спишь здесь?
— Мы тут проводим много времени…
— Телевизор смотрите? Ну и работа!
— Мы занимаемся умственной работой. Но хватит об этом. Давай, помоги мне чуть-чуть.
— А ты уверен, что сейчас не будешь заниматься умственной работой?
— Нет, мы ведь пока не взяли сеть.
— Сеть! Когда я познакомилась с тобой в «Золотом Роге», ты был красавчиком-лейтенантом. А теперь посмотри на себя — торчишь в трюме, воняющем рыбой! Откуда ты узнаешь, что мы берем сеть?
— Ты мало целуешься и много болтаешь.
— А вот так?
— Получше.
— А так?
— Намного лучше.
— А это?
— Зинушка!
У девушки явно не было возможности выключить запись. Магнитофон наверняка лежал в кармане куртки, которая либо валялась на полу, либо висела рядом с койкой. У Аркадия осталось две папиросы. Пламя спички лизнуло пальцы.
Ему пять лет. Лето в Подмосковье. В теплые ночи все спят на веранде, двери и окна нараспашку. В домике нет электричества. Серебристые мошки кружатся над керосиновыми лампами, и он постоянно ждет, что насекомые вспыхнут, как горящая бумага. Офицеры, приятели отца, зашли на ужин. Сталин ввел за правило начинать ужины не раньше полуночи, а завершались они поголовным пьянством. Отец Аркадия, входивший в число любимчиков Вождя народов, следовал этому правилу, однако злился, когда другие напивались. Тогда он заводил граммофон и ставил одну и ту же пластинку. Играл молдавский джаз-оркестр, сопровождавший войска генерала Ренько на Втором Украинском фронте. После освобождения каждого города от немцев оркестр в серых шинелях выстраивался на площади и играл мелодию «Чаттануга, чу-чу».
Гости пришли без жен, поэтому генерал разрешил им танцевать со своей. Офицеры были рады: ни одна из их жен не могла сравниться с генеральшей, изящной, высокой и красивой.
— Катерина, подбавь жару! — приказывал генерал.
С веранды маленький Аркадий чувствовал, как трясется пол от тяжелых сапог. Шагов матери он не слышал — она словно парила в воздухе.
Самое худшее наступило, когда гости разошлись. Родители отправились в кровать, стоящую за ширмой в дальнем конце веранды. Разговор велся шепотом, на два голоса: один мягкий, умоляющий, другой гневный, сквозь зубы. Потом весь дом раскачивался, как качели.
На следующее утро Аркадий завтракал булочками с изюмом и пил чай под березками. Появилась мать в ночной рубашке и шелковом халате с кружевами, который отец привез из Берлина. Из-за утренней прохлады она накинула на плечи шаль. По плечам рассыпались длинные черные волосы.
— Ты что-нибудь слышал ночью?
— Нет, ничего, — солгал он.
Она повернулась к дому. Шаль зацепилась о ветку и упала с плеч. На руках матери были видны синяки. Мать легко подхватила шаль с земли, укутала плечи и крепко завязала на груди.
— Все равно — все кончено. — Глаза ее смотрели столь отрешенно, что он поверил ей.
Сейчас Аркадий снова явственно услышал мелодию «Чаттануга, чу-чу».
— Зина, серьезно, если узнает шеф, то оторвет башку и мне и тебе. Никому не говори.
— О чем? О том, что мы трахаемся?
— Хватит, Зина. Я говорю серьезно.
— Ты про свой тайник?
— Да.
— Да кому это интересно…
— Зина, будь серьезной.
— То «Зинка, я тебя люблю», а через минуту «Зина, будь серьезной». Тебя не поймешь.
— Дело связано с разведкой…
— На «Полярной звезде»? Ты шпионишь за рыбой? За нашими американцами? Да они немые, почище рыбы.
— Это ты так думаешь.
— А разве не так?
— Приглядывай за Сьюзен.
— Зачем?
— Больше ничего сказать не могу. Я не стараюсь пустить тебе пыль в глаза, я хочу помочь тебе. Надо помогать друг другу. Плавание долгое. Я с ума сойду без такой девушки…
— А, мы забыли про серьезность?
— Куда ты? Время еще есть.
— У кого есть, а у кого и нет. Начинается моя смена, а эта сучка Лидка ищет любой предлог, чтобы мне подгадить.
— Ну, минуточку!
По микрофону проскрипел брезент, словно кто-то встал с раскладушки.
— Займись умственной работой. А мне нужно мешать суп.
— Проклятье! Да подожди! Я гляну в глазок, нет ли там кого.
— Ты и понятия не имеешь, какой сейчас у тебя глупый вид.
— Путь свободен. Ладно, иди.
— Спасибо.
— Зинка, никому не говори.
— Не скажу.
— Зинка, завтра придешь?
Дверь закрылась.
