Все лгут - Гребе Камилла

Франц завершил речь, в пух и прах разнеся предложенный прокурором мотив. «Самир любил дочь, – заявил адвокат. – Множество свидетелей подтверждают, что их взаимоотношения были необыкновенно теплыми и сердечными, возможно, потому, что шесть лет назад Самир уже потерял жену и младшую дочь в результате автомобильной катастрофы. Ничто не указывает на то, что Самир мог быть религиозен или придерживался консервативных взглядов. Он лишь одаренный, трудолюбивый человек и заботливый отец, который пошел бы на все ради своей дочери».

Когда я покидала зал суда, на меня было направлено целое море камер. Вспышки ослепляли, и я сделала точь-в-точь, как в кино делают обвиняемые – накрыла лицо шалью и поспешила прочь, к уже ожидавшему такси. Забравшись в машину, я бросила последний взгляд на толпу людей снаружи. Там, между двумя фотографами, вдруг мелькнуло знакомое лицо. Короткие темные волосы, пылающие щеки – это не мог быть никто другой.

Грета.

«Что она там делала?» – подумала я, вдруг вспомнив ее настырные вопросы о найденных полицией доказательствах. С какой стати, ради всего святого, она явилась на суд? Если она хотела поддержать, не логично ли было сообщить мне об этом загодя?

Вернувшись домой, я проспала почти целые сутки, а когда проснулась, то приняла снотворное и уснула снова. Каждая мышца в теле ныла, каждый квадратный сантиметр кожи саднило. В голове стучало, и мысли пребывали в полном беспорядке. Когда позвонил гостивший у мамы Винсент и оживленно сообщил, что они испекли «малиновые пещерки», я поначалу не могла сообразить, какой на дворе день. Суд казался нереальным, словно состоялся у меня во сне, однако эсэмэски от Франца доказывали обратное.

Адвокат был доволен и писал, что все прошло по плану. Решение суда должно было быть оглашено в течение двух недель.

«Еще две недели неопределенности, как это можно пережить?» – думала я. Но время шло. Как известно, время то ползет, то скачет галопом – лишь на месте оно не стоит никогда.

Двадцатого марта Самир был освобожден из-под стражи.

Суд исходил из того, что неопровержимых доказательств, что он совершил убийство Ясмин, обвинение предъявить не смогло. Главный довод – тело так и не было найдено. Между строк отчетливо читалось, что Самира сочли виновным, но, увы, осудить не могли.

И в этом они не были одиноки. Бурная реакция общественности на приговор последовала незамедлительно. В глазах людей Самир был убийцей. Газеты и интернет-издания наводнили письма возмущенных читателей. Как шведское правосудие могло оправдать человека, убившего собственную дочь? Может ли Швеция вообще называть себя правовым государством после такого предательства по отношению к наименее защищенному члену общества – юной беспомощной девушке, убитой тем, кто должен был ее любить и защищать? Иные не пускались в такие пространные рассуждения, а сразу предлагали собрать всех мусульман и отправить на историческую родину. Чуркам место в пустыне, а если мы ослабим бдительность, Швеция вскоре станет жить по законам шариата.

Лично я чувствовала себя опустошенной и обескураженной.

Не знаю, чего я ожидала. Наверное, считала, что суд положит всему конец. В некотором роде так и случилось. Но настоящая неопределенность жила у меня внутри – я не могла ответить самой себе на вопрос, был Самир в самом деле виновен или нет. Он саднил в моей душе, словно камушек, попавший в туфлю, и в конце концов на месте доверия к мужу разверзлась глубокая рана.

Меня волновал вопрос, что теперь будет. Мы должны были зажить как раньше?

Разве такое вообще возможно?

Самир вернулся домой в середине того же дня, когда суд огласил свой вердикт. Его привез Франц Келлер – я заметила машину из окна комнаты Винсента.

Самир выскочил, энергично потряс руку Франца и тут же потрусил к дому. Когда Франц отъехал, он остановился и поднял ладонь на прощание. Затем повернул голову к дому и заскользил взглядом по фасаду.

Сердце сделало сальто у меня в груди, и я поспешно отступила от окна, спрятавшись за гардиной с зебрами.

– Самир вернулся, – сказала я Винсенту, который рисовал, сидя на полу. Я решила некоторое время не водить его в школу. Винсент сильно беспокоился после той драки с другим мальчиком, и я надеялась, что перерыв пойдет сыну на пользу. Если совсем честно, мне просто нужно было общество, потому что тишина в доме начинала сводить меня с ума.

– Ура! – завопил Винсент и вскочил с пола. – Это мой лучший день!

И он вприпрыжку понесся вниз по лестнице, я услышала вначале топот его шагов, а потом сильный грохот – это Винсент спрыгнул с трех последних ступеней и приземлился на пол в прихожей.

Через несколько секунд раздался звук открывающейся двери и до меня донеслись возбужденные голоса.

Часть меня тоже хотела радоваться, но в то же время, невзирая на решение суда, я все сильнее убеждалась, что Самир солгал. Я не купилась на доводы Франца Келлера, который напирал на то, что некто ненавидел Самира до такой степени, что решил убить Ясмин и повесить на него убийство.

Это было слишком притянуто за уши – таким сюжетам место в кино.

Только глупец в такое поверит, а я была кем угодно, но только не глупышкой.

Я долго спускалась по лестнице, намеренно растягивая каждый шаг.

– Привет, – сказала я, глядя на Самира с Винсентом, которые уже с хохотом валялись на полу.

Что мы, по сути дела, знаем о тех, кого любим, да и вообще о прочих людях, если уж на то пошло? Я не знала наверняка, что Самир совершил или чего не совершал, но понимала, нет, ощущала всем существом, что он каким-то образом все равно замешан в смерти Ясмин. Ночами напролет я думала о словах прокурора, но так и не смогла найти иного объяснения. И хотя я изо всех сил старалась отыскать в памяти хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить утверждение Самира о том, что некто пытался засадить его за решетку, приходили на ум, напротив, только события, подтверждавшие точку зрения следствия и прокурора.

Возможно, Грета была права, утверждая, что я знала Самира не так хорошо, как мне казалось. Быть может, у него была другая, тайная жизнь, которая протекала параллельно размеренному существованию семьи среднего класса из небольшого сонного предместья.

В той жизни он мог быть ловеласом, а мог превыше всего ставить понятие чести.

Я многое прочла о насилии на этой почве, никак не могла остановиться. Существовал такой общественный строй, при котором женщины жили в строгих рамках, а каждое недозволенное действие с их стороны каралось определенным образом, начиная от утраты каких-либо привилегий и заканчивая телесными наказаниями и даже смертью.

Эта информация вызвала у меня рвотный рефлекс. Мне всегда казалось, что узнавать новое о чужих культурах – увлекательное занятие. Я была позитивно настроена по отношению к мигрантам, уверенная, что человеку совершенно не обязательно перенимать обычаи той местности, куда он переехал. Если кто-то, живя в шведском городке, желал продолжать носить хиджаб, посещать мечеть и говорить по-арабски, мне это было не только понятно, но и вызывало положительный отклик.

Но что, если они начнут делать своим дочерям женское обрезание? Станут насильно выдавать их замуж? Будут принуждать их к подчинению и послушанию?

В тот день я не смогла принять Самира, не обняла его и даже не положила ладонь ему на плечо. Одна только мысль о том, чтобы лечь с ним в одну постель, вызывала у меня приступ дурноты.

– Мне кажется, будет лучше, если ты ляжешь здесь, на диване, – сказала я, когда вечером мы сели пить чай в гостиной.

Винсент уже спал – Самир почитал ему сказку и уложил.

– Что? – спросил он, запустив руки в тронутые сединой волосы, а затем принялся крутить в руках чашку.

Я ничего не ответила.

– Ты хотеть сказать, что в свой собственный дом я буду спать на диван? – удивленно проговорил он, и взгляд его помрачнел.