Ричард Кондон - Маньчжурский кандидат
Джози, которая влюбилась в Реймонда не меньше, чем он в нее, а может, даже и больше, поскольку была здоровой, нормальной девушкой, так никогда и не поняла, почему все кончилось. Отец сказал ей, что этим утром Реймонда призвали в армию; он позвонил, но успел лишь сказать, что не может встретиться с Джози, и попрощался. Отец прочел то самое, написанное матерью Реймонда ужасное письмо, содрогнулся с ощущением, что его вот-вот вырвет, и сжег послание. Мать Реймонда объяснила сенатору, что, несмотря на их личные разногласия, она не может допустить, чтобы такая прекрасная девушка как Джози пострадала из-за Реймонда, который вводит ее в заблуждение. Дело в том, продолжала она, что Реймонд гомосексуалист и, в некотором роде, дегенерат. Для прелестной, милой девушки будет гораздо лучше, если она как можно быстрее забудет о нем.
VI
В феврале 1953 года, спустя чуть больше двух месяцев после увольнения из армии, Реймонд получил работу в качестве репортера-наперсника — привратника башни из слоновой кости Холборна Гейнеса, известного международного политического обозревателя «Дейли пресс», в Нью-Йорке. Это стало следствием: (1) телефонного звонка главного редактора «Джорнал» Джо Давни главному редактору «Дейли Пресс»; (2) взаимоотношений мистера Гейнеса с миссис Джон Йеркес Айзелин, которой он восхищался как обладательницей одного из лучших политических умов в стране, хотя и несколько ее недолюбливал, и (3) получения Почетной медали.
Мистер Гейнес, человек лет шестидесяти восьми — семидесяти, в любое время года надевал под рубашку шелковый шейный платок, постоянно и в весьма больших количествах употреблял голландское пиво, от которого, однако, не полнел и не выглядел сонным, и находил практически все события, случившиеся в политике, от восхождения Цезаря до падения Адамса Шермана, весьма занятными проявлениями нашей цивилизации. Изучая детальные отчеты — из числа тех, которые никогда-не-будут-опубликованы-в-таком-виде — руководителей бюро своего издания, разбросанных по всему свету, где содержались сокровенные сведения касательно подоплеки всех реальных и воображаемых политических маневров, он прихлебывал пиво и посмеивался, как будто срез мировых бедствий текущего дня был написан Марком Твеном.
Человек прямолинейный, он в первый же рабочий день Реймонда сообщил тому, что терпеть не может болтовни, и заметил, не слишком искренне, как хорошо будет им обоим, если каждый станет делать свое дело, обходясь без разговоров. Это до такой степени устраивало Реймонда, что тот даже не поверил в свою удачу. Он работал быстрее и лучше, чем обычно, и, случалось, вынужден был дожидаться, пока мистер Гейнес, с ворчанием подтолкнув к нему груду бумаг, загрузит его новой работой. Дожидаясь, он сидел, погрузившись в себя и от всей души желая погрузиться туда настолько, чтобы ничего не видеть, не слышать, не воспринимать, и страшась, что мистер Гейнес вдруг вздумает заговорить, и тогда ему придется выйти из этого своего состояния. Так он сидел, ждал и в конце концов пришел к заключению, что они с мистером Гейнесом так необыкновенно подходят друг другу, что лучше некуда, даже если допустить, что один бы работал по ночам, а другой днем.
Усилиями менеджера по работе с персоналом «Дейли пресс», молодого человека по фамилии О'Нил, сотрудники редакции устроили в честь Реймонда банкет (от которого мистер Гейнес был автоматически освобожден, поскольку он, в конце концов, уже успел познакомиться с Реймондом), чтобы приветствовать в своих рядах национального героя. О'Нил сообщил Реймонду о своих планах относительно банкета, когда они вдвоем стояли в офисе мистера Гейнеса, одном из множества небольших помещений со стеклянными стенами, выстроившихся в ряд вдоль задней стены здания. Услышав новость, Реймонд врезал О'Нилу, повалил на письменный стол и плюнул на него. О'Нил не стал требовать объяснений. Он встал, тоненькая струйка крови стекала с левого угла его рта, и принялся молча избивать Реймонда. Они были примерно одного возраста и веса, однако О'Нил имел одно ключевое преимущество перед Реймондом — у него имелся в этом деле свой интерес. Избиение было произведено качественно и быстро, однако Реймонд, пусть даже столь негативным способом, успел уловить, в чем состоял интерес О'Нила. Поскольку банкет должен был состояться всего через неделю, а О'Нилу требовались фотографии Реймонда вместе с различными должностными лицами газеты, он был очень осторожен, чтобы не оставить следов на лице Реймонда.
Когда все закончилось, Реймонд заявил, что против банкета, поскольку это «банальность, которая профанирует саму идею награды», но согласился на нем присутствовать. О'Нил, в свою очередь, спросил, не может ли Реймонд подсказать ему еще что-нибудь стоящее, в национальных традициях, но одновременно не столь избитое, как известное действо, состоящее в том, что все вместе поднимают американский флаг, держа его за края. Кроме того, О'Нил согласился ограничиться одной речью, причем короткой, которую произнесет сам, а от Реймонда, сказал он, потребуется лишь подняться и поклониться в знак признательности, не произнося ни слова.
В декабре 1953 года Реймонд был также почетным гостем на обеде, данном клубом зарубежной прессы, где основным оратором был армейский генерал, вся грудь в орденах. И Реймонд не смог отвертеться от приглашения присутствовать на этом обеде и даже выступить на нем, потому что мероприятие возглавлял его босс, мистер Гейнес. Речь Реймонда состояла из следующей фразы: «Позвольте сердечно поблагодарить всех присутствующих». Способ улаживания проблемы с этим обедом существенно отличался от того, как все происходило в случае с О'Нилом. В одно прекрасное утро мистер Гейнес пришел на работу, вручил Реймонду отпечатанное приглашение с его именем, понимающе похлопал парня по спине, откупорил бутылку пива и уселся за свой стол. Этим все и ограничилось.
VII
Война в Корее закончилась. Камеру, запечатлевающую все моменты жизни каждого солдата, как бы отмотали назад, вернув всех к той точке, с которой для них началась война. Ну конечно, не всех. Некоторые, как Мэвоул и Лембек, остались лежать там, где их настигла смерть. Другие патрульные капитана Марко, верившие в то, чего на самом деле никогда не происходило, хотя в этом они были отнюдь не уникальны, возвращались в свои дома и покидали их, находили работу и бросали ее, пока, в конце концов, не пришли к пониманию того, что все напрасно, и не угомонились, смирившись с необходимостью совершать автоматические действия, которые и называются жизнью.
Марко вернулся в Штаты в самый первый день весны 1954 года. Судьба кадрового военного забросила его вместе с Первой армией на Комендантский остров в гавани Нью-Йорка, и капитан ни на миг не усомнился в том, что Реймонд будет счастлив, если он проведет положенную ему часть отпуска с ним и в его квартире. И Реймонд действительно был страшно рад Марко, хотя и сам этому удивлялся.
Реймонд жил в большом доме на Риверсайд-драйв, с фасадом, выходящим на широкий Гудзон, по которому взад-вперед сновали суда. Рядом эффектно мигала лампочками светящаяся надпись «ШЕВЕЛИСЬ!», призванная, видимо, подхлестнуть к более деятельной жизни demode[23] часть острова Манхэттен (Реймонд воспринимал эту надпись как несколько неприличный эксперимент в области гериатрии).
Квартира находилась на шестнадцатом этаже. Старомодная, в том смысле, что большие комнаты были полны света, потолки достаточно высоки, чтобы воздух свободно циркулировал, а стены достаточно толсты, чтобы любящие супруги могли позволить себе время от времени подстегивать угасающую страсть, скандаля во всю мощь легких, но при этом не оказывая разрушительного воздействия на нервную систему соседей. Реймонд снял эту квартиру с мебелью, и лично ему здесь принадлежали только книги, записи и фотографии.
За квартиру платил банк, и они же оплачивали все счета за еду, газеты, прачечную и спиртное. Поначалу местные торговцы посылали прямо к Реймонду некоего мистера Джека Ротенберга, типичного банковского служащего, если не считать дисгармонирующей с его обликом привычки носить ботинки с кожаными кисточками. Реймонд считал, что вручение денег непосредственно друг другу — один из немногих уцелевших способов контакта людей между собой, и не хотел принимать в этом участия. В некотором роде, это акт любви, взлелеянной на ожидании получения денег, и в таком контексте теплый процесс передачи денег из рук в руки, с точки зрения Реймонда, был интимным до неприличия, поэтому он настоял, чтобы банк взял на себя эту функцию, за что он им и платил.
Каждый понедельник в десять часов пятнадцать минут утра посыльный из банка являлся в офис Реймонда с запечатанным конвертом, в котором находились четыре двадцатидолларовые банкноты, четыре десятидолларовые, пять пятидолларовых и тридцать — достоинством в один доллар (в общей сложности сто семьдесят пять долларов), и Реймонд расписывался в их получении. Это были деньги на карманные расходы. Он тратил их, если тратил, на книги и всякие диковинные рестораны, поскольку был гурманом — настолько, насколько это возможно для человека, который за обедом читает газету. Свое жалованье в «Дейли пресс», составлявшее после всех вычетов сто тридцать пять долларов восемьдесят один цент, Реймонд каждую пятницу лично отправлял по почте в банк и считал себя удачливым и практичным, поскольку, живя в самом большом городе США, имел доход в сорок долларов еженедельно. Текущими расходами, квартирной платой и всем таким прочим занимался банк.
