Виктор Точинов - Твари, в воде живущие (сборник)
Осколок 10
1937 год
Великий знаток Псковского края Ипполит Васильевич Траубе — сухонький старичок на исходе седьмого десятка — мог, казалось, рассказать обо всех событиях, происходивших за последние три века в Опочковском уезде (ныне — в Опочковском районе). И не только о событиях — собирал всевозможные легенды и истории, зачастую мало на чем основанные. Знал он и байку о схороненном в пруду «помещичьем кладе» — но относился к ней более чем скептично.
— Приятно видеть, что в нынешних молодых людях не угас до конца интерес к краеведению, очень приятно… Но история с кладом не стоит вашего интереса, Алексей, честное слово. Людям не слишком духовным часто свойственно думать о чужом богатстве — мечтая, как бы сделать его своим — и воображение их рождает подобные истории особенно охотно. Между тем в истории помещиков Новицких и без того достаточно любопытных моментов…
Старик провокационно замолчал, явно ожидая вопрос: каких моментов?
Алексей, конечно же, спросил — клад, собственно, был предлогом завести разговор о бывшем поместье Новицких. И о пруде, главным образом о пруде.
— Происходили Новицкие из обрусевших поляков — очень давно обрусевших, еще во времена Стефана Батория. Последний Новицкий — Владислав — жил здесь во времена Александра-Миротворца… И по характеру был полнейший авантюрист, — другого слова, Алексей, просто не подобрать. Довелось бы ему родиться на сто лет раньше и на родине предков, наверняка сложил бы голову в мятеже или рокоше. А в мирной жизни найти себе место у Владислава не получалось… Учился в Петербурге, в университете — выгнали. Не за политику, за дуэль, — едва сумел уголовного суда избежать. Уехал в Ниццу, здоровье поправлять, — и там тоже история с ним какая-то грязная приключилась. Затем осиротел, прожил полгода в имении, женился даже — но опять не усидел на месте, снова отправился во Францию, поступил в Эколь Техник, — и оттуда выгнали, не знаю уж за что… Тогда он и примкнул к французской экспедиции, что раскапывала храм Дагона в Палестине, в сотне верст от Эль-Кудса. Как я понимаю, компания подобралась под стать Владиславу — наукой интересовались мало, куда меньше, чем храмовым золотом и прочими ценностями… Впрочем, в те времена хватало таких мародерствующих археологов а-ля Шлиман. Ныне серьезные ученые горькими слезами плачут, побывав на местах их «раскопок». Откопал Владислав со товарищи чего-нибудь, или нет, — неясно, статьи в научные журналы они не посылали, музеям добычу не предлагали. Возможно, без особой огласки в частные собрания продали…
Старик вновь сделал паузу, ожидая реакции собеседника.
— Интересная история… — протянул Алексей, отнюдь не заинтересовавшийся.
— А продолжение у нее еще более интересное, молодой человек! Потому что учудил Новицкий по возвращении вот что: отстроил в имении храм Дагона в миниатюре. Посередине пруда, на острове. И крестьян в новую веру обращать удумал. По окрестным деревням тут же слухи о русалках да о сатанинских шабашах поползли — мужичкам-то сиволапым всё едино, что Дагон, что Сатана…
— Русалки? — невольно переспросил Алексей — и слушал с того момента крайне внимательно.
— Они самые, — невозмутимо подтвердил Траубе. — Согласно некоторым источникам, среди жрецов Дагона были рыбохвостые люди. Хотя, конечно, наши русалки, российские — берегини и лоскотухи — никогда по народному поверью хвостов не имели. И в самом деле: как бы, интересно, взгромоздилась на дуб пушкинская русалка, будь она хвостатой?
— А какие русалки были в храме Новицкого? С хвостами? — Алексей постарался, чтобы вопрос прозвучал равнодушно. Кажется, получилось.
— Помилуйте, Алексей, какие русалки? Подробностями мистерий я не интересовался, да и какая разница: приделывал пан Владислав крестьянским девушкам хвосты из папье-маше или они попросту бегали в лунном свете голышом и в венках из лилий? Тем более что продолжалось все недолго — сами понимаете, молодой человек, что во времена Победоносцева за такие игры грозило… Впрочем, о чем я, нынешнему поколению и фамилия такая не знакома.
— Если не ошибаюсь, Победоносцев служил обер-прокурором Синода? — вступился за честь поколения Алексей.
— Вот именно… В Синод донесение ушло, но из Петербурга никак отреагировать не успели. Местные власти сами управились. Храм разнесли по камешку, Новицкого отправили в Иркутск пожить, ума понабраться, имение — под опеку. Что с паствой его обращенной сделали, уж и не знаю. Розгами, надо думать, полечили хорошенько. Но никто толком разбираться не стал, чем именно жрец новоявленный в своем храме занимался.
Алексей слушал, затаив дыхание. Вот, значит, что за руины на островке — фактически куча камней-обломков, густо поросших кустарником. Траубе сказал с нешуточным сожалением:
— Больше ничего мне про это загадочное дело не известно. И свидетелей-то не найти, даже стариков-старух древних — империалистическая да гражданская перемешала народ, имение в семнадцатом мужички сожгли, деревню — ЧОН в двадцать первом, как бандитское гнездо…
— А что стало с Новицким?
— Сбежал из ссылки, перебрался в Америку через Берингов пролив. По слухам, мыл золото на Аляске, потом вроде уехал в Африку. Там якобы и погиб в Трансваале во время англо-бурской войны. Жена его церковь на свои средства возвела — грехи мужа искупить…
— До сих пор церковь стоит, склад там сейчас колхозный.
— Время такое, смутное, — неприязненно прокомментировал старик.
И тут же взгляд его стал тревожным, даже испуганным. Пожалуй, понял: сказал невзначай то, что никак не стоит говорить при первом знакомстве.
У Алексея вертелось на кончике языка немало вопросов, но Ипполит Васильевич уже торопливо поднялся со стула, давая понять, что визит несколько затянулся. Пришлось откланиваться, не дожидаясь, когда старик сошлется на неотложнейшие дела…
Дверь за посетителем закрылась. Траубе произнес негромко, сам себе:
— И все же любопытственно мне: что за чертовщину Новицкий вывез из Палестины… Хоть бы мемуар какой, подлец, оставил…
Осколок 11
1941 год
…Ваш сын, Рокшан Алексей Владимирович, пал в бою смертью храбрых 18 сентября 1941 в бою под деревней Козельково.
Бумажный треугольник выпал из ослабевшей руки, закружился к полу — падал, казалось, целую вечность.
Евдокия Петровна Рокшан, в девичестве Лытина, до Победы не дожила — тихо угасла в сорок четвертом…
Осколок 12
2003 год
…Я, понятное дело, по такому делу в сторонке с Кирюхой-соседом на грудь маленько принял — не каждый раз к нам в глушь столько народу приезжает. Потом на берег пруда, к монументу вернулись, а там митинг в разгаре, депутат какой-то киевский по расстрелянным слезу льет да палачей ихних клеймит — причем всё на нынешнюю Россию свернуть норовит, дескать Путин прямой наследник тех расстрельщиков. Хотя Бела Кун вроде как из мадьяр происходил…
Ну, долго ли, коротко, — отговорили, оркестр музыку тоскливую заиграл. Ножницами по ленточке — чик! — поползло вниз полотнище.
Венки возлагают, телевизионщики снимают, поп с Симферополя святой водой брызжет, а я…
А со мной тем временем что-то непонятное происходит. То есть в общем-то понятное, но… Девушку в толпе увидел — и смотрю, прямо оцепенел на месте. Ладно бы еще по молодости, но шестой-то десяток разменяв… Да и не я один, многие мужики на нее пялились, и молодые, и постарше. Не просто красивая была — что я, девок смазливых в жизни не видал? — а как бы сказать… В общем, как магнитом тянуло, бросить все к черту хотелось, да и пойти с ней куда глаза глядят. Да нет, не в койку пойти — просто чтоб рядом быть… Наваждение какое-то.
Не знаю уж, каким чудом удержался, на месте стою — но во все глаза пялюсь. А она ко мне идет — ну, не прямо ко мне, а мимо, к монументу. И как идет, как идет… После нее модели все эти на подиумах — коровы раскоряченные. Совсем близко прошла… Волосы распущены, чуть не до пояса, золотом на солнце горят — видно, что не краска, свой цвет, природный. И на лице никакой косметики — но глаз не оторвать, а посмотрел бы ты на Клавку не намазанную, эх…
Но вот платье ее… Цепануло как-то… Неправильное какое-то… Вроде и по размеру, но будто бы не ее. Чужое будто… Ну да я в женских шмотках разбираюсь не сильно.
Вот. Парни, понятное дело, так вокруг и вьются, то один заговорить пытается, то другой… Но она шагает себе, ни словечка в ответ. У монумента остановилась, взглядом по столбику фамилий пробежалась, родственника, не иначе, высматривала… И вдруг — увидела! Вскрикнула негромко, а затем совсем уж тихо: «Алешенька…». Что странно — чуть не прошептала ведь, но, по-моему, все в толпе услышали.
Я дивлюсь: молодая ведь совсем, в лучшем разе прадедушка лежать тут может, с чего вдруг Алешенькой-то его назвала?
