Сэм Хайес - Моя чужая дочь
– Определенно мальчик.
Мука на лице Сары тает, а я невольно отвожу глаза.
– Правда? – Она обнимает ладонями живот и улыбается. – Скажу отцу, что назову ребенка его именем. Может, тогда он меня простит. Не сразу, но простит. Только я все равно не смогу выйти за Фархада, как хочет отец. Теперь меня никто не возьмет.
Я тасую карты таро и протягиваю Саре:
– Сними.
Что угодно – лишь бы положить конец этому сеансу психотерапии. Сара снимает, я выкладываю крестом пять карт на столик рядом с подносом. Смерть, Шут, Император, Тройка Мечей и Сила.
Истина открывается мне без помощи карт:
– Ты его любишь, верно?
Сара кивает. Глаза цвета корицы заволакивает дымка.
– Но он белый, а твой отец не позволяет тебе встречаться ни с кем, кроме парня, которого он тебе выбрал в мужья?
Еще один кивок. Я злюсь сама на себя – уж больно все просто. Я не в будущее ее заглядываю, а пытаюсь заменить ей мать.
– Возьми печенье, Сара.
– Что говорят карты? Здесь смерть. Я боюсь. – Сара тычет пальцем в крест из карт, засыпая крошками Безумца.
– Смерти бояться не надо. Эта карта может означать и что-то новое в жизни. Точнее, смерть прошлого.
Пресс-конференцию организовали на следующий день, в центральной гостинице Нортгемптона. Я была поражена стремительностью событий. Уже через несколько часов мой родной город заполонили журналисты и телерепортеры. Зато я потратила следующие сутки на то, чтобы принять душ и одеться. Меня будто набили мокрым песком, и даже по дому я передвигалась как со свинцовыми гирями на ногах. Неужели столько народу понаехало сюда только ради того, чтобы увидеть меня?
Нас с Энди привезли в «Мариотт-Отель» на полицейской машине и проводили в отдельный номер. Сюда доносился рабочий гвалт: в зале для пресс-конференции проверяли оборудование, воевали за наилучшую точку, откуда бы снять меня, умоляющую, в слезах.
Я надела бледно-голубой костюм, в котором была на крестинах Наташи, и пожалела о своем выборе. На правом плече остался крохотный след от Наташиной отрыжки. Помню, я все прижималась щекой к белесому пятнышку. Детектив Ламли сунул мне в руки листок:
– Ваше заявление прессе, миссис Варни. Прошу вас читать громко и отчетливо. Пусть негодяй услышит каждое ваше слово.
Ламли снова бросил на меня такой взгляд, словно подозревал в сговоре с тем, кто украл мою дочь. Я оглянулась на Энди, но поддержки не получила: вытянув шею, он поверх моего плеча читал заявление и кивал согласно.
– Это не мои слова, – сказала я.
– Да, миссис Варни, текст составляли специалисты. Видите ли, нужно соблюдать осторожность. Мы не хотим, чтобы преступники поняли, насколько много нам известно, но не хотим также, чтобы они поняли, что нам, собственно, не известно ровным счетом ничего.
Я была сбита с толку. Мое сердце прошила жгучая искра. Пока одна-единственная, но, думаю, с нее занялось пламя моего гнева. И от Энди опять никакой помощи: вместо того чтобы наотрез отказаться от кем-то написанной за нас речи, он ее одобрил. Я пробежала глазами несколько строчек, уже понимая, что это совсем не те слова, которые мне хотелось произнести. Они были недостаточно убедительны, а убедительность – я это знала точно – главное в обращении матери, лишенной ребенка. Я должна растрогать всех и каждого, превратить всю страну в своего союзника.
– Мистер Варни, будет лучше, если это сделает мать. – Детектив Ламли стукнул кулаком в грудь и стиснул губы. Может быть, он нас искренне жалел и просто не знал, как показать?
Официантка гостиничного ресторана вкатила в комнату накрытый столик. Я не хотела чаю, но выпить заставили, чтобы унять нервы. У констебля Миранды, которую я просила позвать, оказался выходной. Донышко чашки позвякивало о блюдце в моей дрожащей руке, пока мы дожидались начала пресс-конференции.
Все часы в мире восстали против меня. Я жила без Наташи уже четыре дня и три с половиной часа. Что я буду делать, когда пройдет неделя, месяц, год? Как переживу ее день рождения, следующее Рождество, ее первые школьные каникулы?
– Верните мне мою девочку… умоляю… – взвыла я, уткнувшись лбом в колени.
Инспектор Ламли счел момент удачным для демонстрации меня прессе – я вышла из прострации, но в любой миг могла вновь оцепенеть. Полсотни журналистов и телевизионщиков молча ждали моего призыва к похитителю, а я стояла перед ними на возвышении, обливаясь потом, задыхаясь, не в силах унять крупную дрожь.
Как только я села за стол и наклонилась к микрофону, вокруг защелкало, застрекотало, озарилось вспышками. Скомкав шпаргалку инспектора Ламли, я разжала пальцы, уронила ее на пол. И заговорила, обращаясь ко всей стране.
– Так что Смерти совершенно нечего бояться, Сара. Давай-ка лучше дальше разбираться… Шут лег на место, где ты сейчас находишься в своей жизни. И заметь, он перевернут.
Я следила за Сарой. Как она отреагирует? Сожмет губы или поведет бровью? Примется накручивать прядь волос на палец или грызть ноготь? Любой нечаянный жест мог стать подсказкой. Глаза девочки расширились, и она подалась вперед.
– Это значит, Сара, что ты попала в передрягу.
Я знала, что задену за живое.
– Еще в какую! – Слой недоверия исчезает с лица юной клиентки, точно верхняя одежда. Сара даже сделала первый глоток чая – явный признак, что оттаивает.
– Здорово ты запуталась, судя по тому, что говорят карты. В тупик угодила. В свои-то пятнадцать! – До чего же я ненавижу себя за то, что снова утыкаюсь в карты, но это лучше, чем тонуть в горящих надеждой бездонных глазах.
– Когда родится ребенок?
Прелестно. Теперь она интересуется тем, что легко подсчитывается в уме. Обратилась бы за ответом к семейному врачу. Я продолжаю сверлить взглядом карты.
– Несладко тебе пришлось. (Ничем не рискую: она сама говорила о том же.) Боже, сколько горя и боли. Ты очень страдала.
Возможно, перебор, но вариантов у меня немного. Однако Сара заглатывает наживку:
– С самого рождения. Скажи, это когда-нибудь закончится? Я буду счастлива?
– Конечно, – отвечаю я без запинки. Вряд ли, но всякое бывает. – Младенец принесет тебе много радости, и твой отец сменит гнев на милость, как только увидит, какого замечательного малыша ты ему подарила. – Мне еще не приходилось предсказывать судьбу совершеннейшему ребенку, девочке, впереди у которой сплошной мрак. – Кроме того, на твоей стороне сила. Это очевидно. Карты не врут.
– Правда? – Она запивает вопрос вторым глотком чая.
Следующие сорок минут я описываю Саре ее достоинства, советую, как справляться с нападками отца, как обходиться с возлюбленным, как правильно дышать во время родов. За все это время я ни разу не обратилась к картам, но чувствую себя стопроцентной мошенницей, гораздо большей, чем на самом деле. Гадание забыто. Мы с Сарой просто женщины – опытная и юная. Мать и дочь. Иначе я не нашла бы в себе сил удержаться. Я на коленях умоляла бы Сару отдать мне ее новорожденного ребенка.
Со слезами на глазах я попросила каждого жителя Великобритании о помощи. Я призналась в собственной глупости и непростительной халатности. Я заклинала матерей ни на секунду не оставлять детей без присмотра. Я описала Наташу вплоть до длины ее ноготков и оттенка бледно-розового язычка в молочных крапинках. Но я еще не закончила свою речь. Я объявила, что буду говорить с человеком, у которого сейчас моя дочь. Один на один. Глаза в глаза – через телекамеру.
Инспектор Ламли открыл рот, вскинул руку, ухватил меня за локоть. И передумал. Сделав шаг назад, застыл недвижимо надо мной: позволил мне высказаться, несмотря на загубленный труд специалистов, скомканной бумажкой белевший на полу. Инспектор Ламли доказал, что у него есть сердце.
Я устремила взгляд в самую глубь камеры и сделала глубокий вдох.
– Когда вы впервые прикоснулись к моей девочке – надеюсь, вы помните, что ее зовут Наташа Джейн Варни, – от нее наверняка немножко пахло мной. На костюмчике, быть может, остался запах стирального порошка, а распашонка впитала аромат моих духов. Знаете, что меня сейчас тревожит? Что Наташа пропахнет вами. Когда я снова обниму свою малышку, она будет пахнуть чужим человеком. А еще меня очень тревожит, что после вашего бегства я нашла пинетку Наташи, а значит, у моей девочки мерзнет ножка. И я боюсь, что, покормив Наташу, вы не будете держать ее вертикально, пока она отрыгнет. Впрочем…
До сих пор поверить не могу, что заставила себя рассмеяться.
– …Впрочем, возможно, вам и в голову не пришло ее кормить. Но все же… на всякий случай… Она ест шесть раз в сутки, но ей пока ничего не давали, кроме груди, так что с кормежкой из бутылочки у вас возникнут трудности. После еды Наташа любит, чтобы ее приложили к плечу и легонько похлопали по спинке. И она просто обожает, когда ее кладут на ноги и качают, напевая колыбельные. Только не забывайте при этом строить ей забавные рожицы. «Кач-кач-кач, мой малыш» – самая ее любимая песенка. От прогулок в коляске Наташа в восторге – полагаю, коляску-то вы купите? – но если на улице очень холодно, укутывайте ее в одеяльце потеплее, ладно? За ночь Наташа просыпается девять-десять раз. С самого рождения плохо спит. Точнее, плохо спит ночью, а днем как убитая, но вам-то днем надо переделать кучу дел, так что самому уснуть не удастся.
