Дэвид Вилтц - Дар сопереживания
– Да, так и есть. Я имею в виду, так и было. Фактически, поэтому он и был освобожден. По закону таких преступников приходится выпускать, когда им исполняется восемнадцать.
– Это могло послужить причиной, по которой его отпечатки были сохранены?
– Ни в коем случае. В законе предельно ясно говорится, что данные о преступлениях подростков не полагается заносить в основную картотеку... Я не утверждаю, что это хороший закон, но он входит в кодекс штата Мичиган, и мы ему следуем.
– Я понимаю, – сказал Беккер.
– Но с отпечатками вопрос особый. – Чиновник немного осмелел, поняв, что никто не собирается обвинять его в халатности. – Возможно, их иногда сохраняют. Это зависит от природы преступления, его тяжести, понимаете? Тогда как личные дела уничтожаются полностью.
– Понятно, – кивнул Беккер. – Вы не хотите, чтобы глупая юношеская кража в магазине висела на человеке всю жизнь.
– Да, таков мотив, – подтвердил чиновник. – Но если паренек сжег дом вместе со всей своей семьей, вы захотите взять его на заметку, даже если ему было тогда всего четырнадцать. Понимаете?
– Да, это вполне понятно.
– Однако человек, которого вы разыскиваете, не жег свой дом. Фактически, ему вообще не было предъявлено никакого обвинения.
– Правда? – предупредительно осведомился Беккер. Он мог прочитать подробности в лежащей перед ним распечатке, но, выдерживая избранную линию, предоставил чиновнику возможность самому разъяснить все досконально. – Почему же тогда он попал в тюрьму?
– Ну, технически, он не был в тюрьме. Он был арестован по обвинению в нападении и физической расправе, но видите вот это? Эти буковки «псих, осв.»? Это означает «психическое освидетельствование». Его направили к психиатру. Судя по этому, он вообще не попал под суд. Психическое освидетельствование длилось десять месяцев, пока ему не исполнилось восемнадцать, затем его вынуждены были выпустить на свободу.
– Его психическое освидетельствование длилось десять месяцев? Почему так долго?
– Хотите короткий ответ? – пожал плечами чиновник. – У него были сдвиги. Вероятно, кто-то посчитал, что он опасен, но что ему вряд ли будет предъявлено обвинение, и решил заняться им серьезно. Вспомните, он был несовершеннолетним, это был единственный способ убрать его с улиц на десять месяцев.
– Или вылечить его? – как можно наивнее произнес Беккер.
– О, разумеется, или вылечить его. Вполне возможно, – иронично рассмеялся чиновник. Осознав, что Беккер его не поддержат, он резко оборвал смех и спросил: – Вы это серьезно?
– Вы не верите, что людей с психическими отклонениями можно вылечить?
– Людей с психическими отклонениями? Догадываюсь, что можно. Наверное. Хотя смотря с какими психическими отклонениями. Если вы имеете в виду клаустрофобию, боязнь высоты и тому подобное, то таким людям, конечно, можно помочь, почему нет? Но если вы имеете в виду ребятишек, которые бросают своих родителей в печи для сжигания мусора и которых после этого отправляют в Д-центр, то не-е-ет, я не верю, что таких можно вылечить.
– Что это за Д-центр?
– Детройтский центр Психоанализа для подростков. Вашего парня отправили туда, и тот, кто сохранил его отпечатки для потомков, вероятно, тоже оттуда.
– У вас имеется специальное психиатрическое отделение для малолетних преступников?
– Отделение? – Чиновник посмотрел на Беккера, как на бесконечно наивного человека. – Агент Беккер, это Детройт. У нас для них предназначен весь центр целиком. В нашем городе плохие парни начинают, получают, так сказать, старт в жизни, в ранней юности. Они, знаете ли, обдуманно выбирают кривую дорожку.
Чиновник снова засмеялся. Беккеру никогда не нравилось, как смеются полицейские. Их смех звучит чересчур цинично и содержит очень малую долю юмора.
Как и большинство общественных зданий, возведенных в долгий период славы и процветания Детройта, Д-центр выглядел снаружи очень внушительно, представляя собой надежное строение из камня и стали, в чьем стиле смешались классические и модернистские элементы. Но, если внешне он походил на город, в котором строился, – сильный и богатый, с претензией на вкус, – то внутренне он служил отражением города нынешнего замусоренного и обшарпанного, оставившего всякие попытки поддерживать чистоту и достоинство. Это разительное отличие било в глаза.
Беккер сидел в кабинете доктора Гарольда С.Познера напротив человека, лицо которого хранило те же следы упадка, что и здание. Познер поступил на работу в Д-центр сразу после окончания колледжа, затем пробовал свои силы в других медицинских институтах, связанных с исправительной системой Мичигана, и, в конце концов, вернулся туда, где начинал свою карьеру, но уже на должность главы администрации. Беккеру он показался смертельно уставшим от жизни человеком, не столько старым, сколько истощенным морально и физически.
– Я помню его, – сказал Познер. – Он пробыл у нас девять или десять месяцев, потом мы были вынуждены его отпустить.
– Вынуждены?
– Ему исполнилось восемнадцать лет.
– Означают ли ваши слова, что вы держали бы его и дальше, если бы это было в вашей власти? – спросил Беккер.
– Когда это было, семнадцать лет назад? Это был мой первый год работы, тогда у меня не было никакой власти.
Слова Познера поразили Беккера. Если он закончил учебу семнадцать лет назад, значит он только недавно перешагнул рубеж сорокалетия, а Беккер по его внешнему виду решил, что ему за пятьдесят, и он дотягивает последние годы до пенсии.
– Я не мог прописать лекарство без постороннего надзора. Даже установить дозировку. Что бы я тогда ни говорил, мое мнение никого не интересовало. Впрочем, они собирались выпустить его в любом случае, независимо от того, исполнилось ему восемнадцать или нет.
– Они?
– Совет. Д-центр – государственное учреждение, и, как у любого государственного учреждения, у нас есть совет.
– То есть совет не видел причин задерживать парня в центре?
– Совет посчитал его абсолютно психически здоровым. Ну, если быть точным, этот термин не вполне применим в данном случае. Они посчитали, что у него был нервный срыв, вполне объяснимый по их мнению, если учесть условия, в каких он рос. Многие члены совета даже симпатизировали ему, – Познер водил пальцем по краям папки, которую положила перед ним секретарша, – а он их всех просто одурачил.
– Как ему это удалось.
Познер на несколько секунд задержался с ответом, рассматривая Беккера.
– Вы знакомы с терминами психиатрии.
– Немного.
– Немного в нашем случае – совершенно недостаточно, поэтому я не буду вдаваться в терминологию. Все равно она часто меняется. Объясню просто. У него изо рта не текла слюна, глаза не закатывались, не косили и не выпучивались. Внешне он выглядел совершенно нормальным и был особенно очарователен, когда улыбался. Он был смышленым и очень сообразительным пареньком. Умел отличать плохое от хорошего, и знал, какие поступки обществом приветствуются, а какие осуждаются. Между ним и вами или мной было только одно отличие. Как я сказал, он понимал, что такое хорошо и что такое плохо, но ему было, простите, абсолютно на все насрать. Усвойте хорошенько, он ни в коем случае не был душевнобольным или садистом. Не рисуйте себе образ этакого старшеклассника, которому нравилось отрывать крылышки у мух. Его ненормальность не проявлялась так, чтобы ее можно было заметить. Я имею в виду, буквально: вы могли бы ее заметить, только если бы обладали повышенной по сравнению с обычным человеком остротой восприятия. Не обижайтесь, члены совета тоже ее не заметили, хотя все они были профессиональными психиатрами и невропатологами.
– Однако вы ее заметили, – сказал Беккер, поощряя Познера к продолжению рассказа.
– Я был его лечащим врачом, к тому же новоиспеченным и горящим жаждой деятельности. А он был первым моим пациентом. По-настоящему моим, целиком и полностью. Плюс – у меня имелся намек, в каком направлении с ним следует работать.
Беккер внимательно слушал.
– Его направили к нам после покушения на жизнь отца. Это своего рода ключ, вы не находите? Надо быть идиотом, чтобы проигнорировать такой прозрачный намек. Поступок, конечно, ужасен. Но дело в том, что парень был весь покрыт тонкими шрамами, словно его изрезали бритвой. Отец, очевидно, в течение многих лет избивал его проволочной платяной вешалкой. Об этом знали соседи, семья, но никто не вмешивался. Старая история, не правда ли? Ребенок, с которым жестоко обращаются, вырастает жестоким. В один прекрасный день, когда он уже достаточно повзрослел, отец, наверное, отвесил ему на один удар больше, чем следовало. Это переполнило чашу. Юнец окончательно осознал, что теперь он больше отца, моложе и сильнее. Его переполнила жестокость и желание отомстить за все причиненные ранее обиды. Большинство подростков в подобных ситуациях, дав сдачи, просто убегают из дома. Некоторые хватаются за оружие, чаще всего огнестрельное. И во многих случаях это действительно обычный нервный срыв. Не подумайте, что я говорю это с долей цинизма, пет. Нервные срывы – явление нередкое. Они предсказуемы, понятны, и после соответствующего лечения никогда больше не повторяются.
