Дин Кунц - Ложная память
Дасти, нахмурившись, сгреб части ручки в маленькую кучку.
Он затратил еще минуту на сортировку этих четырнадцати листков. Самый аккуратный образец почерка он положил сверху, а самый неприглядный — внизу, а между ними разместил остальные двенадцать, разложив их по самому очевидному признаку: в них было совершенно явно заметно последовательное ухудшение почерка. На нижнем листочке имя было написано только один раз, и притом не полностью — «д-р Ен»; судя по всему, из-за того, что ручка сломалась в начале «н».
Стоило чуть задуматься, и становилось ясно, что Скит приходил во все более и более сильную ярость или же все глубже погружался в страдание, пока состояние не дошло до такой степени, что он свирепо нажал на ручку, и та сломалась. И скорее всего это было именно страдание, а не ярость.
Проблемы Скита не были связаны с приступами гнева. Как раз наоборот. Он от природы обладал мягким характером, и этот характер в течение многих лет подвергался непрерывному подавлению при помощи сладкого фармацевтического пудинга из наркотиков для коррекции поведения, которыми его при восторженной поддержке дорогого папаши Скита, доктора Холдена Колфилда, то бишь Сэма Фарнера, кормили представители пугающе длинного ряда экспериментаторов-психологов, одержимых философией агрессивного воздействия на психику. За долгие годы этой непрерывной химчистки самоосознание ребенка вытравилось настолько, что в его эмоциях не осталось места для истинной ярости. На любой дурной поступок, который вызвал бы приступ гнева у обычного человека, Скит реагировал разве что пожатием плеч и чуть заметной улыбкой смирения. Горькое чувство неприятия, которое он испытывал к своему отцу, было, пожалуй, самым сильным из доступных ему проявлений возмущения. Оно позволило Скиту произвести свое исследование и выяснить правду насчет происхождения профессора, но все же не было достаточно сильным и стойким для того, чтобы придать ему силы заявить этому лживому ублюдку о своих открытиях.
Дасти тщательно сложил все четырнадцать листочков из блокнота, сунул их в карман джинсов и сгреб со стола обломки ручки. Она была недорогой, но неплохо сделанной. Цельная пластмассовая трубочка была твердой и крепкой. Чтобы сломать ее, как сухую веточку, нужно было приложить очень большое усилие.
Скит был не способен даже на жизненно необходимые проявления гнева, и было трудно представить, что же могло причинить ему такую душевную боль, из-за которой он так свирепо нажал на безобидную авторучку.
После недолгого колебания Дасти бросил сломанную ручку в мусорное ведро. Валет тут же засунул туда морду и, пофыркивая, принялся решать, не относится ли выброшенный предмет к категории съедобных.
Дасти выдвинул ящик и достал оттуда телефонный справочник «Желтые страницы». Поискал доктора Ена Ло в списке врачей, но не обнаружил.
Потом он просмотрел психиатров. Затем психологов. Напоследок терапевтов.
Безрезультатно.
ГЛАВА 17
Пока Сьюзен убирала доску для пинакля и табличку для подсчета очков, Марти мыла тарелки и коробки, в которых они принесли еду, стараясь при этом не глядеть на меццалуну, все так же лежавшую поблизости на разделочной доске. В кухню вошла Сьюзен с вилкой в руке.
— Ты забыла.
Но Марти уже вытирала руки, так что Сьюзен сама вымыла вилку и убрала ее.
Пока Сьюзен пила вторую порцию пива, Марти сидела с нею в гостиной. В качестве музыкального фона Сьюзен выбрала фортепьянные вариации Баха в исполнении Гленна Гулда.
В юности Сьюзен мечтала стать музыкантом симфонического оркестра. Она прекрасно играла на скрипке, правда, не на мировом уровне, не настолько великолепно, чтобы стать признанной солисткой и выступать с гастролями, но все же достаточно хорошо для того, чтобы наверняка осуществить свою более скромную мечту. Но так или иначе она вместо этого стала торговать недвижимостью.
А Марти почти до окончания школы хотела быть ветеринаром. Ну а теперь она разрабатывала компьютерные игры.
Жизнь предлагает бесконечное множество возможных дорог. Порой маршрут выбирает голова, порой сердце. А порой, к добру или к худу, ни голова, ни сердце не могут воспротивиться упрямому давлению судьбы.
Время от времени изящное серебристое стаккато, взлетавшее из-под волшебных пальцев Гулда, напоминало Марти о том, что хотя ветер снаружи, за плотно зашторенными окнами, немного стих, но холодный дождь все так же сыплется с неба.
Квартира была настолько уютной и отъединенной от всего на свете, что Марти почувствовала соблазн поддаться опасно убаюкивающему ощущению того, что за этими несокрушимыми стенами не существует никакого мира.
Они со Сьюзен говорили о прошедших днях, о старых друзьях, но ни слова не сказали о будущем.
Сьюзен не была любительницей спиртного. Две бутылки пива были для нее настоящей попойкой. Как правило, выпив, она не становилась ни легкомысленной, ни придирчивой, но мило сентиментальной. На сей раз ее поведение стало тихим и торжественным.
Вскоре уже говорила одна Марти. Собственные слова, казалось ей, становились все глупее и глупее, и в конце концов она прекратила болтовню.
Их дружба была достаточно глубокой для того, чтобы им было легко находиться вместе и в молчании. Но сейчас в этом молчании ощущались какие-то таинственные и раздражающие признаки, возможно, потому, что Марти тайно искала в подруге намеки на появление того напоминавшего транс состояния, в которое та впадала совсем недавно.
Вдруг она почувствовала, что не может больше переносить музыку Баха, потому что ее пронзительная красота внезапно показалась угнетающей. Как ни странно, в фортепьянных аккордах ей открылось ощущение потери, одиночество и тихое отчаяние. И квартира сразу превратилась из уютной в душную, вместо ощущения покоя возникла клаустрофобия.
Когда Сьюзен взялась за пульт дистанционного управления, чтобы снова запустить тот же самый компакт-диск, Марти взглянула на часы и вдруг вспомнила о нескольких несуществующих делах, которые она должна была обязательно сделать до пяти часов.
В кухне, после того как Марти надела плащ, они со Сьюзен обнялись на прощание. На сей раз объятие было более крепким, чем обычно, как если бы они обе пытались передать одна другой через это прикосновение какие-то чрезвычайно важные и глубоко затрагивающие чувства вещи, которые ни та, ни другая не могли выразить словами.
Когда Марти повернула ручку замка, Сьюзен отступила за дверь, которая должна была оградить ее от вида пугающего внешнего мира. Внезапно она сказала с оттенком глубокой муки в голосе, словно решилась выдать ужасную тайну, которую хранила с таким трудом, она сказала:
— Он приходит сюда по ночам, когда я сплю.
Марти успела отворить дверь не больше чем на два дюйма, но, услышав эти слова, вновь закрыла ее, не снимая, правда, руки с замка.
— Что ты говоришь? Кто приходит по ночам, когда ты спишь?
Зелень глаз Сьюзен стала еще более ледяной, чем прежде; цвет становился ярче и прозрачнее под воздействием какого-то нового страха.
— Я хочу сказать — думаю, что это он. — Сьюзен уперлась взглядом в пол. На ее бледных щеках появился румянец. — У меня нет никаких доказательств, что это он, но кто еще это может быть, кроме Эрика?
— Так, значит, Эрик приходит сюда по ночам, когда ты спишь? — повторила Марти, отступив от двери.
— Он говорит, что не делает этого, но мне кажется, что он врет.
— У него есть ключ?
— Я не давала ему.
— И ведь ты же сменила замки.
— Да. Но он каким-то образом приходит.
— Через окна?
— По утрам… когда я замечаю, что он был здесь, я проверяю все окна, но они всегда заперты.
— Но откуда ты знаешь, что он бывает в доме? Я хотела сказать, что он здесь делает?
Вместо ответа Сьюзен пробормотала:
— Он приходит… крадется повсюду… крадется, все осматривает, будто какая-нибудь собака. — Она ощутимо содрогнулась всем телом.
Марти вовсе не испытывала к Эрику большой симпатии, но ей было очень трудно представить себе, как он ночью бесшумно карабкается по лестнице и проскальзывает через замочную скважину. С одной стороны, он не обладал достаточно развитым воображением для того, чтобы изобрести способ проникать в квартиру, не оставляя следов: он был советником по инвестициям с головой, полной чисел и фактов, но без малейшего вкуса к мистике. Кроме того, он знал, что у Сьюзен в тумбочке всегда лежал маленький пистолет, и он всегда испытывал глубочайшее отвращение к риску. Он был, вероятно, последним из людей, который пошел бы на то, чтобы попасть под выстрел, будучи принятым за грабителя, даже если бы в его мозгу и поселилось извращенное желание мучить свою жену.
— Ты замечаешь по утрам, что вещи стоят не на своих местах, — спросила Марти, — или еще какие-то следы?
