Игорь Резун - Свидание на Аламуте
Олег Макарович Лиходеев, произнеся все это на английском и добавив в речь несколько хлестких оборотов из лексикона портовых грузчиков, залился счастливым смехом. Его смех в этой строгой аудитории, тщательно декорированной кремовыми стенами и упрятанными в элегантные ниши лампами, был так же неуместен, как, положим, разбросанные по ней картофельные очистки.
— …Итак, куда же деваются проклятые девяносто пять? А вот туда, милые вы мои засранцы. Они поступают в карман мировой элиты. Что такое само по себе деньги? Это ерунда. Бумажки. Это шелуха. Мусор. Деньги — это эквивалент того самого отнятого труда, который порождает результат и, в конечном счете, наслаждение жизнью. Получается, девяносто пять процентов жизни просто вынимают у нас из карманов и суют в свою задницу, а мы остаемся тоже с задницей, но с голой. Это понятно? Отлично. Теперь мы перейдем ко второй части лекции. Как сделать так, чтобы мы получали не пять, а те самые девяносто пять процентов…
Впереди сидящий студент, мордатый латиноамериканец, приподнялся на своем месте, покраснел и без того бурым лицом и громко пукнул. Аудитория политкорректно промолчала. Лиходеев зевнул, отпил еще зеленого чая (мельхиоровый чайничек-вытяжка, блистающий полированным бочком, и тонкостенная фарфоровая чашечка стояли на столе сбоку) и убрал ноги со столешницы. Как раз вовремя: зазвонил небольшой телефончик, а точнее — завибрировал. Лектор завозился в кармане своего роскошного пиджака от Brioni.
Олег Макарович поднес трубку к уху. Послушал. А потом неожиданно встал за столом, выпрямил кряжистое тело, размял его в паре ленивых асан и рявкнул:
— …А это просто! Надо посмотреть, на чем вы сидите!!!
— На заднице! — неуверенно ответил латиноамериканец, коверкая чуждое ему слово.
И ошибся.
— На деньгах!
Студенты завозились. Консультант смеющимися глазами наблюдал за аудиторией, пока наконец самый сметливый не догадался выдернуть из-под себя стул и пошарить рукой по его нижней части. Пальцы студента нащупали десятидолларовую бумажку.
— О, вау!
Лиходеев ухмыльнулся.
— Это вам бонус за то, что вы, олухи, все-таки проснулись и пришли на лекцию. Вы сэкономили ровно одну двадцатую часть из внесенной вами платы. Пять процентов! Вы их заработали! Вау! Радуйтесь! И думайте, куда делись остальные девяносто пять. На следующей лекции я спрошу ваше мнение. Все свободны.
Менеджеры одинаково неразборчиво вскрикивали и вертели стулья. Их руки находились в противоречии с эмоциями — хотелось размахивать ими, но, очевидно, дресс-код требовал сдержанности, и это стадо черно-белых пингвинов, толкаясь, выплывало из аудитории.
Консультант потер бритый круглый череп, словно лампу Алладина, дождался, пока зальчик опустеет, вышел из-за своего стола и сделал несколько легких, пружинистых шагов по ковровому покрытию. Его босые ноги, коротковатые и широкие, с рыжими волосками даже на фалангах пальцев, ступали по-тигриному бесшумно. Лиходеев посмотрел в окно, на панораму парка Нулевой Зоны, где находилась скульптура «Слезы». Здесь, на тридцать пятом этаже, хорошо просматривалось это напоминание о трагедии одиннадцатого сентября, намекая на то, что все бренно в этом мире. И провести здесь курс «Финансовые Волшебники» было неплохой задумкой.
Солнце, садящееся над Гудзоном, заливало сверкающую стелу монумента багровым, тревожным светом. Очередной самолет заходил на посадку, чертя в небе след, а темную воду реки так же бритвенно тонко прорезали буруны катеров. Консультант постоял, раскачиваясь своим крепким, немного обезьяньим телом из стороны в сторону, сделал шаг назад и, почти не глядя, запрыгнул в замшевые штиблеты на резиновой подошве, которые уже стояли сзади. Их принес крохотный японец со сморщенным, словно печеным, лицом, одетый в нечто зеленое, напоминавшее своим покроем френч.
— Саке-сан, — негромко проговорил Консультант, по-прежнему не оборачиваясь. — Два билета в Париж. Через два часа вылетаем.
А когда обернулся, пропустив короткий, но полный преданности поклон японца, то уже улыбался так широко, как только мог. Круглое лицо его блистало, как те самые вулвортовские пятицентовики.
— По полной программе, Саке-сан! — уточнил он радостно. — Все для барбекю и харакири… япона-мать!
Саке-сан снова склонил коротко стриженную черную голову и исчез из зала.
Новости«…Как будто в попытке объяснить появление своих безумных состояний, швыряемых на ветер в Европе и США, русские вторглись в святая святых Уолл-стрит — на Нью-Йоркскую Товарную биржу. Но они продают не воздух, как это было принято на первых биржевых торгах в Москве, они продают ощущения… Терри Уильямсон, обрушивший на прошлой неделе курс евро на четыре пункта, признался, что главным итогом этой операции стали не сотни тысяч долларов, положенные им в карман в результате этой спекуляции, а ощущение радости от того, что русские друзья научили его, как это сделать, и — сработало. В данном случае применялась загадочная технология simoron, которая до сих пор остается сенсацией прошлого биржевого года. При этом ряд экспертов связывает агрессивную деятельность некоторых брокеров с использованием ими новой поисковой системы abracadabra.go, как известно, официально запрещенной в США…»
Джо Харрел. «Как они это делают»
The Independent, Лондон, Великобритания
Тексты
Голландия. Алесь Радзивилл и граф Голицын
Вода рвалась в залив Шельда с чавканьем и рычанием оголодавшего циклопа, обгладывающего серые каменистые берега, как кости. Над Северным морем мутнел полдень, питаясь плесенью его мертвой пены; неясный полдень, чреватый вечерним моросящим дождем, как часто бывает в этих местах. Ветер дул с моря зло, пронзительно, вырывал из-под трости графа Голицына темно-коричневые комочки песка. А трость чертила по этой прессованной глади странные узоры, и граф шел по жесткой полоске, метрах в пяти от прибоя, осторожно ставя на сыроватый песок свои безукоризненные штиблеты.
Иван Петрович Голицын, аристократ третьей волны, в первые дни войны, в Бресте, угодил в плен вместе со своей семьей в десятилетнем возрасте. Он прошел сначала голод и скитания, потом уже — концлагерь (тогда еще, в начале блицкрига, не сажали). Затем он бежал, воевал в Норвегии, в составе антифашистского отряда.
Этому сухонькому, но элегантному, словно резной шахматный столик из черного дерева, старичку было сейчас около семидесяти пяти. Он шел, держа спину прямо. Ветер развевал полы его легкого черного плащика, одетого поверх безукоризненного костюма кофейного цвета, с крахмальным воротничком и бабочкой.
Рядом с ним шагал Алесь Радзивилл, закованный в плотный шерстяной костюм от Hevaro. Он шел, в глубине души немного робея. И не от того, что старик принадлежал более древнему аристократическому роду, — нет. А от уважения к человеку, хлебнувшему в этой жизни много горестей.
Поляк сейчас был озабочен одним вопросом. Может, поэтому он и завернул в этот полукурортный Флиссинген, где за его спинами меланхолично махали крыльями деревянные, сетчатые, какие-то призрачные ветряки, до сих пор усеивающие всю Голландию.
— …Но, Иван Петрович, я не могу… Я чувствую это! Может, оттого, что моя душа отравлена ядом русского пессимизма?!
— Нуте-с, батенька, — кашляюще сказал граф, черканув концом трости очередную загогулину на песке. — Уж вам-то, чьих предков безумно любила матушка Елизавета, об этом думать? История тут немало поработала, шляхта польская стала и шляхтой рассейской… А пессимизм, дорогой вы мой, он органически присущ русской культуре. В России мы, кабы вы знали, имеем отменно горькую интеллектуальную среду. Пессимизм, который вас объял, — плод этой горечи. Русская интеллигенция всегда выбирала самый пессимистический сценарий любых событий. Это плод нестабильности всей российской жизни, отсутствие ценностей, недоверие, подозрительность — все то, что нашего человека сделало загнанным зверем. Поэтому он, естественным манером, откликается на всякую катастрофичность, на страх, на ужас. Хотя, с другой стороны, когда русский человек отвлекается от всего этого в пьянке-гулянке, то он, наоборот, становится самым беззаботным. Эх-ма, пойду в кабак, залью горюшко… Такая полярность: с одной стороны, подозрительность и забитость, а с другой стороны, безответственность и отвязность, — побуждает большинство душ к выбору наиболее пессимистического сценария. Человек даже не обязательно в него верит, но всегда озвучивает вслух. Поэтому, вы знаете, я не доверяю русскому человеку, когда он постоянно кричит, что все будет плохо и даже хуже. Ему просто легче так думать.
— Вот как… Иван Петрович, дорогой, но я ведь никогда не наблюдал этих страхов даже среди тех русских, с которыми общаюсь в Европе. В Париже, например. Отчего эта странная закваска пребывает во мне?
