Виктор Точинов - Твари, в воде живущие (сборник)
Он сделал знак пилоту, тот нырнул в кабину и появился с большой сумкой в руках. А Маркелыч заговорил по-прежнему, как говорил с Лукиным на улице Пионерного, безбожно “окая”:
— Ну раз дело-то прояснилось, решили мы тебя с дежурства тутошнего снять… А ты тут полный киндерсурприз приготовил… Вон, Аполлоша-то чуть рычаги из рук не выпустил, как увидел, что у тебя за рыбешка на кукане-то… Да и я на белую горячку погрешил первым делом… а как сели, подошли поближе — рыбка-то самая натуральная, а ты не то рыдаешь, не то смеешься в полном беспамятстве… Ты хоть помнишь, как поймал-то ее, Евгеньич, а? Может, дохлую подцепил, кверху пузом всплывшую-то?
— Помню… — сказал Лукин и впервые посмотрел на Маркелыча хоть с каким-то выражением.
— Ну и ладушки. Не знаю уж, как тебе фарт такой пропер… что у меня, у старого рыбака, глаза-то на лоб полезли… Видать, долго ты за счастьем своим ходил.
— Долго… очень долго… И далеко.
— Стоило того, стоило… Ну, с такого улова грех не выпить. Разливай-ка, Аполлоша… примем по чуточке, грамм по двести пятьдесят… чтоб еще крупней попалась.
Звяканье извлекаемых из сумки-холодильника бутылок произвело эффект магического заклинания: из недр вертолета, как гомункулус из пробирки, возник совершенно пьяный мужик в зеленой форменной рубашке — возник, умудрился спуститься без членовредительства с приставной лесенки и целеустремленными, но нетвердыми шагами устремился к берегу, на ходу расстегивая ширинку.
Но невиданых размеров рыбина уже на второй пуговице заставила его позабыть о первоначальных намерениях.
— Эт что т'кое? — риторически вопросил гомункулус, извлекая из кармана брюк крайне мятый бланк протокола. — Э-эт-то, ик… факт злосн'го бр'кан'ерства… ик… в ик… особо кр'пных размерах… Налицо првышешение, нет… первыше… ик… нормы вылова на…
Гомункулус извлек из другого кармана пружинный безмен, пошатнулся и решительно двинулся к рыбе — определять размер ущерба.
Маркелыч захохотал звонко, как двадцатилетний. Молчаливый Аполлоша и смеялся негромко, прикрывая рот ладонью. А следом за ними рассмеялся Лукин — и смех его уже не звучал рыданием.
РУСАЛКА НА ВЕТВЯХ СИДИТ…
Осколки легенды
(Рассказ)
Осколок 1
2003 год
…в Питер выбрался, к Антохе-свояку, двадцать лет всё не собраться было. Он-то с семейством у нас часто гостил — Крым все-таки, понятное дело, и к себе каждый раз приглашали, да все как в том фильме получалось, ну, про Колыму: лучше уж вы к нам… Но нынче собрались с Клавдией: дети повырастали, хлопот поменьше, да и трехсотлетие опять же не каждый год случается. Приехали, Антон с Маришкой встречают — то да сё, охи-вздохи, бутылёк раздавили со свиданьицем… Ну, бабы, понятное дело, после такого сели, языками сцепились, трактором с места не сдвинешь. А мы со свояком прогуляться пошли. Куда? — да на Невский, понятное дело, Питер с него начинается, новостройки, где Антоха вписался, везде одинаковые…
Невский, да… Помню, в молодости, эх-х-х… А сейчас — не то, всё не то… Да и проспект не тот: Макдоналдс на Мотороле сидит, Самсунгом погоняет. Свояк-то привычный, на глазах у него всё менялось, потихоньку — а мне как серпом по Фаберже. От такого, понятное дело, душа загорелась. В центре в забегаловках-то цены ядерные, ну да у нас с собой было — свернули на Пушкинскую, тихое местечко ищем… Таблички на домах там любопытные: кроме номера у каждого дома своё название. В честь книжек Александра Сергеича, значит. Вот те дом «Руслан и Людмила», а вот «Евгений Онегин», ну в онегинском дворике мы и того… Антоху с такого дела аж на лирику пробило, как по первой выпили, — стих пушкинский прочел, длинный. А я к стихам не очень, со школы про русалку на ветвях помню, да про чудное мгновение, и то кусками… Я ему в ответ историю прозой рассказал — как по второй приняли.
Вот, говорю, ты на улице Белы Куна обитаешь — так там тоже можно к домам таблички крепить особые. Нет, не с книжками. На каждый дом — доску памятную, а на нее — фамилий так с тысячу. Не знаю уж, чем там товарищ Бела в литературе отметился — у нас в Крыму он в двадцатом все больше списки расстрельные подписывал. А то и без списков — всех чохом под пулеметы. От моего дома в трех верстах балка Карачаевская есть, так ее еще при коммунистах дамбой перекрыть решили, запрудить, значит. Бульдозер землю ковырнул — а в ней кости, кости, кости… Человеческие, понятное дело. Скелеты. Тысячами. Ну, коммунякам про такое вспоминать не с руки было — пруд ударными темпами заделали, в три смены пахали.
В новые времена обелиск там открыли загубленным. Хотели с крестом да с ангелом скорбящим, так татарва местная бучу подняла: не допустим, мол, на святую землю предков чужие символы. Наши татары, эх… отдельная история.
Так вот, без креста обошлись. Но все равно внушительно получилось. Внизу на камне мелкими буковками фамилии столбиками — и не сосчитать фамилии те. А ведь сколько еще безымянных лежит…
На открытие народу собралось изрядно: и местные, и журналюги с камерами, и депутаты с речами, и милиция с дубинками, и активисты всех мастей — этим, понятное дело, любой повод сгодиться, лишь бы на экране мелькнуть. Ну и родственники приехали — не то чтоб много, как-никак восемьдесят годочков миновало. Но приехали.
Вот. И случилась на том торжественном открытии история странная. Даже загадочная, я бы сказал, история.
Дело так было…
Осколок 2
1937 год
ТАМ был иной мир — страшный, жуткий — очень мало пересекающийся с миром нормальным. О нем старались не говорить, его существование старались игнорировать — точь-в-точь как беспечные уэллсовские элои пытались не замечать мир морлоков… Но представители ТОГО мира порой появлялись в мире нормальном (как и пресловутые морлоки, тоже чаще ночами), появлялись и забирали с собой.
Редко кто возвращался ОТТУДА, а немногие вернувшиеся молчали, ничего не рассказывая… Но жарким июньским днем Алексей Рокшан понял, что скоро сам сможет узнать, как живется в аду. И как в аду умирается… Что следующей белой питерской ночью придут за ним. Может, не следующей, через одну или через две, но придут. После того, как забрали Буницкого, последние сомнения исчезли — а уж Буницкий-то в их студенческой компании интересовался лишь девушками да новыми пластинками к торгсиновскому патефону…
Алексей пошел к Фимке. К детскому своему приятелю Фиме Гольдштейну. Были они отнюдь не закадычные друзья, именно приятели — крепко дружили их отцы, отпрыски поневоле часто проводили время вместе, потом жизненные пути разошлись… Но сейчас то давнее приятельство с Фимой оставалось единственным крохотным шансом — случайно, от кого-то из общих знакомых, Алексей знал: Фима работает ТАМ.
— Значит, говорил при свидетелях, что отец был знаком с Чаяновым и тот был умнейшим человеком? — Фима Гольдштейн изумленно покачал головой, словно не понимал, как взрослый человек мог сморозить этакую глупость. Вздохнул и потянулся к телефонной трубке.
Время остановилось. Замерло. Целую вечность тонкие Фимины пальцы смыкались на черном эбоните, целую вечность трубка ползла к уху. Звуки из мира исчезли, почти все: детские голоса во дворе, звон трамваев на улице, бодрая мелодия из репродуктора, — остался только уверенный голос Фимы Гольдштейна.
— Гэ-пятьдесят три-двенадцать.
Мир вокруг становился все менее реальным, похожим на картинку на экране кинематографа. Алексей понял, что он уже наполовину ТАМ.
— Железнов, — так же уверенно представился Фима.
«Точно, он ведь отрекся от отца и сменил фамилию», — отрешенно подумал словно не Алексей, словно бы кто-то другой.
— Товарищ Круминьш? Подошлите машину…
Всё. Конец. Рук и ног Алексей не чувствовал, единственными ощущениями остались холод в желудке и мерзкий вкус во рту.
— …минут на сорок попозже. Тут друг детства заглянул, десять лет не виделись.
Осознание факта, что путешествие в мир иной откладывается, пришло с запозданием…
— Молодец, — одобрительно сказал Фима, повесив трубку. — Думал, грешным делом, что обмочишься. Навидался.
Достал из серванта графинчик, прозрачная струйка полилась в граненые стопки — судя по резкому запаху, чистый спирт.
«Спирт? Перед работой? Перед ТАКОЙ работой?» — Алексей не понимал ничего.
— Пей! — коротко сказал Фима в ответ на незаконченный жест отказа. Сказал так, что Алексей машинально осушил стопку — и долго не мог прокашляться. Фима выпил легко, как воду.
Заговорил резко, приказным тоном:
— Сегодня же уедешь. В глушь, в провинцию. Будешь сидеть тихо, не высовываясь. Про университет забудь. Через пару лет возвращайся.
— Так ведь найдут… — начал было Алексей.
— Кому ты нужен, интеллигенция? — перебил Фима почти даже ласково, и сам себе ответил:
