Маурицио де Джованни - Кровавый приговор
— Магазин, подруга, кабинет… О чем вы говорите? Какая подруга Майоне?
— Никакая не подруга. Та синьора, про которую я говорил вам вчера, комиссар, когда у меня куртка была запачкана кровью, помните? Я с ней незнаком, то есть не был знаком. Я проводил ее к доктору: она покалечилась.
— Покалечилась? Да эта рана изуродовала ее навсегда, жизнь ей сломала! А она была невероятно красива. Ты должен мне поверить, Ричарди: настоящая камея. Но почему это наш бригадир так покраснел? Получил несколько пощечин? Или влюблен?
— Не забывай, что у Майоне прекрасная семья. Он не одинок и не в отчаянии, как мы двое, а значит, не влюблен. Лучше сказать, что полицейский — всегда полицейский, и на службе, и вне ее.
Майоне взглянул на комиссара с благодарностью, без слов говоря ему «спасибо» за помощь. Но Ричарди не ответил ему взглядом.
Модо вытянул ноги под столом, закинул руки за голову, обхватил затылок ладонями и заговорил снова:
— Значит, Майоне — полицейский в весеннем настроении. А как твоя весна, Ричарди? Она уже видна?
— Еще холодно. Хватит болтать: у нас уже мало времени. Ты закончил с Кализе? Что мне скажешь?
— А что я должен тебе сказать? Что ты хочешь узнать? Ты ведь знаешь: я заставляю мертвых говорить. У них нет от меня секретов. Если у них есть что сказать, они говорят это мне на ухо, а я решаю, пересказывать ли это тебе.
У Майоне вырвался смешок: очень уж удачно у доктора получилась эта мрачная картина. Но лицо Ричарди и теперь не изменило выражения.
«Ты хочешь сказать, что мертвые говорят с тобой? — хотелось ему спросить. — Ты не можешь даже представить себе, что значат эти слова. Ты знаешь, что каждое утро два мертвеца приветствуют меня на лестнице управления? А труп, который ты разрезал на куски сегодня утром, продолжает повторять мне сломанным горлом странную поговорку. И ты уверяешь меня, что мертвые говорят с тобой?»
— Например, эта Кализе, — продолжал доктор. — Она была больна тяжелой формой опухоли костей. Ей оставалось жить шесть месяцев, может быть, восемь. Твой убийца зря потратил силы. Он лишь ненадолго опередил природу.
«Шесть или восемь месяцев, — подумал Ричарди. — По-твоему, это мало?» Весна, лето, осень. Цветы, запах молодой травы и моря на скалах. Первый прохладный северный ветер, жареные каштаны на улицах. Хлопья снега и голые дети, которые окунаются в них или задирают голову, чтобы посмотреть, на что похоже это облако. Дождь на улицах и лошадиные копыта. Крики уличных торговцев. Может быть, у нее было бы еще одно Рождество и волынщики на площадях и в домах.
Шесть или восемь месяцев. Неужели она, бедная гнусная ростовщица, лживая гадалка, за маленькие иллюзии, которыми угощала людей, не имела права хотя бы на шесть или восемь минут жизни, если бы судьба их ей дала?
— Ее кости были словно из бумаги и похожи на деревянную мебель, изъеденную жуками. Убийце не нужно было даже бить с такой силой. Знаете, сколько весил труп? Сорок пять килограммов.
— Но раны? Какие раны ты обнаружил, Бруно?
— Значит, раны. Правая теменная кость вдавлена в мозг так, что произошла потеря мозгового вещества. — Доктор стал загибать пальцы, не выпуская из руки сигарету: у него была своя собственная манера держать сигареты в согнутой ладони. — Правое ухо раздавлено; шейные позвонки сломаны — три позвонка, из них по меньшей мере два — боковыми ударами. Правая скула вдавлена внутрь и буквально взорвала глаз. И еще удары ногами.
— Что это значит? Есть еще какие-то раны? — вмешался Майоне.
— Да, бригадир, и много ран. Несчастной женщине повезло, что к тому времени она уже стала мешком лохмотьев — улетела туда, где находится сейчас, то есть стала ничем, с моей точки зрения старого медика-материалиста. Все ребра сломаны — все до одного, их обломки продырявили легкие и желудок, селезенка раздавлена и так далее. О какой бы травме вы ни подумали, она у нее была. В какой-то момент мне даже надоело записывать то, что я обнаруживал. Вы можете в это поверить? Мне опротивела работа, я зашил мешок и вышел покурить. Мне нужно было немного подышать свежим воздухом.
Все трое молчали и смотрели на улицу за стеклом. Им вдруг стало очень приятно наблюдать за всем этими бегающими детьми, болтающими женщинами и мужчинами, которые обворовывали один другого, притворяясь, что занимаются коммерцией. Это жизнь, и она будет существовать всегда. А жизнь лучше, чем смерть.
— Но кроме перечня ран и переломов ты нашел что-нибудь полезное? Можешь описать мне все это динамически?
Модо задумчиво почесал небритую щеку:
— Постараюсь. Женщина умерла между десятью вечера и полночью — минутой раньше или минутой позже. Смертельный удар, первый, был нанесен сверху вниз: это видно по тому, как расколот череп. То, что пролом находится справа, может означать две вещи: либо тот, кто нанес удар, был левшой и стоял перед жертвой, либо он был правшой, а Кализе стояла к нему спиной. Я бы предположил, что верна вторая гипотеза, потому что позже первый удар ноги сломал шею и пришелся вот сюда — по основанию затылка. И еще: хотя кости были хрупкими по причине, о которой я уже говорил, удары были очень сильными. Я, конечно, не могу быть вполне уверен, но склоняюсь к мнению, что убийца — мужчина. Или молодая разъяренная женщина.
— А следы на ранах? Вмятины от колец, необычные царапины или что-то подобное — иногда такое бывает.
— Нет, ничего такого. Но нет сомнения, что на убийце были ботинки. Раны — следы трения кожи обуви и подошв о кожу тела. Если память мне не изменяет, были еще и четкие следы на ковре? Вот именно! — Он показал рукой на мир за стеклянной стеной. — Вы должны искать человека в грязных ботинках.
Друзья снова посмотрели на улицу. Сейчас, непонятно почему, свирепые лица за окном словно стали ярче и были заметней тех, которые улыбались. Как будто мир снаружи был полон исходящих ненавистью убийц в обуви с окровавленными подошвами.
— Дорогой Ричарди, дорогой бригадир Майоне! Кто-то был порядочно разгневан и выместил свой гнев на той бедной старушке, которая сейчас гостит у меня. Он не чувствовал жалости и даже на мгновение не мог допустить, что она выживет. Несомненно, бедняжка не поняла, что умирает. Должно быть, она и не страдала: один миг — и конец. Она не успела ни крикнуть, ни вздохнуть. Должно быть, у того, кто ее ударил, в душе царил ад. Он хотел освободиться и так вбил себе в голову это желание, что потерял способность думать.
— Нет, Бруно. Он не потерял способность думать. Он должен будет еще много раз подумать о том, что сделал. И он проклянет тот момент, когда дал волю своему желанию, поверь мне.
Ричарди произнес это тихим свистящим шепотом. Комиссар смотрел на нетронутый черный кофе в своей чашке. Прядь волос упала ему на лоб, руки прятались в карманах расстегнутого пальто. Зеленые глаза были прозрачными. Казалось, они видели то, чего не видел никто другой. И они действительно это видели.
Этот шепот заставил вздрогнуть обоих друзей Ричарди.
23
Аттилио Ромор появился на сцене в середине первого акта. Он изображал красивого мужчину с неглубоким умом, который был о себе очень высокого мнения и считал себя самым лучшим, что есть на свете. По части мнения о себе Аттилио и сам был похож на своего персонажа, но ум его не был поверхностным.
Он не вышел, а выскочил на сцену посередине забавного разговора между главным героем и героиней, которую играла прима. Ему надо было сказать: «А вот и я! Здравствуйте все!» — а затем, с сияющей улыбкой, широким жестом снять шляпу. Исполнитель главной роли, который был также автором и режиссером этой комедии, делал вид, что испугался, и отпрыгивал вперед, перевернув при этом стул.
Все должны были смеяться над неуклюжестью героя и действительно смеялись. Но иногда женская часть публики — а женщины составляли в ней большинство — замирала от восхищения перед красотой Аттилио. И тогда стул падал в странной тишине. Автор не хотел, чтобы кто-то крал у него первое место в этой сцене. О боже, как он мстил за это! Аттилио каждую минуту чувствовал, что его преследуют. На репетициях автор заставлял его десятки раз повторять одну и ту же нелепую сцену, а во время долгих еженедельных собраний приказывал ему для тренировки читать женские роли. «Чтобы он научился полутонам» — так автор говорил своим хорошо поставленным голосом, унижая Аттилио перед всей труппой.
Аттилио знал, что играет лучше автора, и подозревал, что тот тоже знает это и наказывает его за превосходство. А он — лучше как актер и несравненно красивей.
Волосы у него длинные и черные, как шкура пантеры. Глаза такие же черные, подбородок волевой. Он рослый и плечи широкие, но при этом худощавый. У него красивый густой голос. Он читал желание в глазах смотревших на него женщин и чувствовал страсть, которая билась у них в груди. Страсть заставляла их рот раскрываться, словно цветы, а губы увлажняться крупными, как жемчужины, каплями пота.
