Маурицио Джованни - Боль
Обзор книги Маурицио Джованни - Боль
Маурицио де Джованни
Боль
1
Посвящается моей матери
На перекрестке между храмом Святой Терезы и Музеем стоял мертвый мальчик и смотрел на двух живых мальчиков, которые, сидя на земле, играли в путешествие по Италии с помощью шариков. Он глядел на них и повторял: «Я спущусь? Смогу спуститься?» Мужчина без шляпы, еще не видя мертвого мальчика, ощутил его присутствие рядом. И уже знал, что левая сторона тела — первое, на что упадет его взгляд, — у ребенка цела, но с правой стороны череп размозжен ударом, плечо вдавилось в грудную клетку и проломило ее, таз закручен вокруг сломанного позвоночника.
В этот ранний утренний час среды многоэтажный дом на углу отбрасывал на улицу полосу холодной тени. Мужчина знал, что на третьем этаже заперт на засов маленький балкон, а на низкой решетке, ограждающей его, висит черный траурный флаг. Он мог лишь догадываться о том, как больно и горько молодой матери, которая, в отличие от него, больше никогда не увидит своего сына. «Так лучше для нее, меньше мучений. Он весь переломан», — подумал мужчина.
Когда он проходил мимо умершего ребенка, тот, наполовину скрытый тенью, поднял взгляд и спросил:
— Я спущусь? Смогу спуститься?
Прыжок с третьего этажа, и на мгновение ослепительная вспышка боли.
Мужчина опустил глаза и ускорил шаг.
Когда он проходил мимо живых мальчиков, они по-прежнему с серьезным видом играли в путешествие по Италии. «Бедные дети!» — подумал он.
Мужчину без шляпы звали Луиджи-Альфредо Ричарди. Он служил комиссаром в мобильном отряде уголовной полиции округа Реджиа в Неаполе. Ему исполнилось тридцать один год, и, значит, он был ровесником своего века. Девять лет он прожил при фашизме.Случилось все это четвертью века раньше, июльским утром, в Фортино, в провинции Салерно. Луиджи-Альфредо был единственным сыном барона Ричарди ди Маломонте. Отца своего он не помнил, барон умер очень молодым. Мать Луиджи-Альфредо, у которой были до крайности расшатаны нервы, постоянно болела и умерла в лечебнице, когда он учился в иезуитском колледже. Его память навсегда запечатлела, какой он увидел ее в последний раз: смуглая и, в тридцать восемь лет совсем седая, с лихорадочным блеском в глазах. Худая и маленькая, в слишком большой для нее кровати.
Однако именно это июльское утро полностью изменило жизнь маленького Луиджи-Альфредо. Он нашел тогда кусок дерева. В сознании ребенка мгновенно ожили рассказы управляющего Марио, и деревяшка превратилась в саблю Сандокана, Малайского Тигра. Марио горячо любил романы Сальгари, и мальчик часами напролет мог слушать его, широко раскрыв глаза и затаив дыхание. С таким оружием в руке никакие дикие звери и свирепые враги не страшны, но он хотел в джунгли. Ко двору примыкал маленький виноградник, и мальчик решил отправиться туда. Ему нравилась тень от больших виноградных листьев, неожиданная прохлада, жужжание насекомых. Маленький Сандокан, которого сабля в руке сделала дерзким, шагнул в темноту под лозами и стал крадучись пробираться по своему воображаемому лесу. Цикады и шершни в его игре превратились в разноцветных попугаев, и он почти слышал их зазывные крики.
Ящерица побежала в проходе между лозами, оставляя за собой след на гравии. Мальчик погнался за ней, немного пригнувшись и высунув кончик языка. Его зеленые глаза сосредоточенно смотрели вперед. Ящерица скользнула в сторону.
Мальчик сел на землю под лозой и тут в полутени увидел мужчину, будто укрывавшегося от свирепого июльского зноя. Тот сидел, опустив голову, руки, упавшие вдоль тела, касались ладонями земли. Могло показаться, что он спит, если бы не слишком прямая спина и вытянутые на гравии ноги, поза не характерная для спящего. Одежда, уместная для зимы — шерстяной жилет, фланелевая блуза без воротника и тяжелые штаны из толстого холста, подвязанные на поясе веревкой, — свидетельствовала о том, что мужчина поденщик. Маленький Сандокан, сжимая в руке свою саблю, отметил эти подробности в памяти, но не сообразил, что человек одет не по сезону.
А потом он увидел рукоятку ножа для обрезки деревьев, торчавшую с левой стороны из груди поденщика, словно ветка из ствола дерева. Темная жидкость пропитала блузу и капала на землю. Уже натекла маленькая лужица, Малайский Тигр хорошо видел ее даже в тени лозы. Там же чуть дальше он заметил ящерицу. Она замерла, глядя на мальчика, будто разочарованная тем, что он прекратил погоню.
Мужчина вдруг медленно поднял голову и повернулся к Луиджи-Альфредо, при этом шейные позвонки его еле слышно хрустнули. Посмотрел на мальчика затуманенным взглядом из-под полуопущенных век. Цикады перестали стрекотать. Время остановилось.
— Господи! Я и пальцем не тронул твою женщину!
Луиджи-Альфредо громко закричал и убежал прочь. Его испугала не эта неожиданная встреча, рукоятка ножа или лужа крови. Он бежал от боли и горя, которые выплеснул на него мертвый поденщик. Никто никогда не говорил мальчику, что причиной убийства, произошедшего в винограднике за пять месяцев до этого дня, стала ревность другого поденщика. Преступник бежал из этих мест, а перед этим убил свою молодую жену. Поговаривали, что он присоединился к шайке разбойников в Лукании. Смятение и ужас мальчика породило его разыгравшееся богатое воображение и любовь к одиночеству, а также болтовня кумушек, которые по вечерам искали прохлады во дворе, устроившись за шитьем под окном его комнаты. Убийство в винограднике они называли «тот случай».
Луиджи-Альфредо мысленно окрестил свою встречу с мертвецом так же — «тот случай». «С тех пор, как со мной произошел «тот случай», как я понял по «тому случаю»… Случай, определивший его судьбу. Даже Роза, его няня, которая посвятила ему всю жизнь и опекавшая до сих пор, не поверила ему тогда. В ее глазах сначала мелькнула печаль, потом — на мгновение — страх. Должно быть, Роза опасалась, что мальчику предназначено страдать от болезни, которая погубила его мать.
И Луиджи-Альфредо понял, что больше не должен говорить о своем видении ни с кем. Это принадлежит только ему, он проклят и вынужден держать все в себе.
Следующие несколько лет он определял границы того, на что указал «тот случай»: видел людей, умерших насильственной смертью, и переживал сильнейший всплеск чувств, испытанных ими перед смертью, ощущал внезапную энергию последней мысли. Его видения, подобно фотографиям, запечатлевали последнее мгновение существования человека. Посмертный образ постепенно мерк и в конце концов исчезал совсем. Это было похоже на фильмы, неоднократно виденные им в кинематографе. Правда, всякий раз видел одно и то же — покойника со следами ран в последний момент жизни. И слова, бесконечно повторяемые, словно видение хотело закончить работу, которую начала душа перед тем, как ее вырвали из тела.
Более всего он ощущал последние эмоции умерших. Иногда боль, иногда удивление, гнев или печаль. И даже любовь.
По ночам, когда дождь стучал в окно и уснуть не было никакой возможности, комиссар вспоминал место одного преступления, связанного с образом маленького мальчика. Ребенок сидел в тазу для мытья, где его утопили, и тянул руку в ту сторону, где стояла в момент смерти его мать. Он просил помощи у своей убийцы! Комиссар почувствовал всю любовь этого малыша к матери. Сын любил только ее одну, любил без причины и без всяких условий.
В другой раз, стоя перед трупом мужчины, которого в момент оргазма заколола обезумевшая от ревности любовница, он так явственно ощутил всю силу наслаждения убитого, что вынужден был прижать ко рту носовой платок и срочно выйти из комнаты.
Таково было его проклятие, налетавшее на него, как призрак скачущей лошади, от которого невозможно увернуться. Ничто не предупреждало комиссара о грядущем видении, и после не оставалось никаких физических ощущений, кроме памяти об увиденном. Еще одно воспоминание — еще один шрам на душе.2
Луиджи-Альфредо Ричарди был среднего роста, худощавый и смуглый, с прямым и тонким носом, такими же губами. Самым замечательным в его лице были выразительные зеленые глаза. Черные волосы он зачесывал назад и смазывал бриолином. Иногда какая-нибудь непослушная прядь выбивалась из прически, падала на лоб, комиссар резким движением возвращал ее на место.
Маленькие, почти женские кисти рук постоянно пребывали в нервном движении. Комиссар знал, что они выдают его чувства, и потому всегда держал руки в карманах.
Он мог бы вообще не работать, а жить на доходы от семейного имущества, но мало интересовался этими доходами. Родственники, встречаясь с ним летом в деревне, что случалось очень редко, напоминали сыщику-барону, что ему следует бывать в обществе, более приличествующем его статусу. Но он скрывал от всех и размеры семейных доходов, и свой титул, желая быть как можно менее заметным и жить той жизнью, которую выбрал. Точнее, жизнью, которая выбрала его. Если бы он мог, сказал бы другим: попробуйте чувствовать боль во всех ее проявлениях постоянно, непрерывно. И ежедневно желать покоя, требуя справедливости. Он решил изучать юриспруденцию. Написал диссертацию по уголовному праву. А потом поступил на службу в полицию. Это был единственный способ принимать услышанные просьбы и облегчать эту тяжесть. Единственный способ хоронить умерших в мире живых.
