Маурицио Джованни - Боль
Комиссар Ричарди ни у кого не бывал в гостях, никуда не ходил по вечерам. Женщины у него тоже не было. Вся его семья состояла из старой няни Розы, которая уже разменяла восьмой десяток. Она помогала своему питомцу, была безгранично предана ему и нежно его любила, даже не пытаясь понять его взгляды и мысли.
Комиссар работал допоздна отдельно от коллег, те старались держаться от него подальше. Начальство пугали его отличные деловые качества. Он обладал необыкновенной способностью раскрывать самые загадочные преступления и полностью отдавался работе, чем, собственно, и вызывал настороженность. Его подозревали в скрытом честолюбии и желании взобраться повыше по служебной лестнице, потеснив кого-либо из них, и занять их место. Подчиненным не нравились его угрюмость и молчаливость: никогда не улыбнется, не скажет лишнего слова. Ричарди шел странными путями, не очень строго соблюдал положенные процедуры, хотя в конце концов всегда оказывался прав. Наиболее суеверные, а таковых в городе было немало, смутно чувствовали в манере Ричарди нечто сверхъестественное. Он весьма необычно подходил к расследованиям, в обратном порядке, следуя за ходом событий от конца к началу. И полицейские, получая приказ работать непосредственно под его началом, чаще всего недовольно морщились. К тому же расследования шли беспрерывно и завершались лишь по раскрытии преступления. Никакого отдыха ни ночью ни днем, даже по выходным, пока виновные не оказывались на каторге. Словно в качестве жертвы преступления всякий раз оказывались его родственники или знакомые.
Однако некоторым сослуживцам нравилось, когда Ричарди отказывался в пользу бригады от денежных премий, которые получал за самые ответственные расследования. Кроме того, он всегда был на службе, уступал другим свою очередь на отпуск, а если подчиненный ошибался, брал на себя его вину перед начальством. Правда, потом он устраивал нерадивому коллеге разнос и строго требовал, чтобы тот был внимательнее.
И все же среди сослуживцев у него был один настоящий друг — бригадир Рафаэле Майоне.Майоне недавно перешагнул пятидесятилетний рубеж и был очень доволен, что до сих пор жив и силен. Он любил по вечерам за столом повторять своей жене и пятерым детям: «Возблагодарите Господа за то, что у вас есть еда, и судьбу за то, что отец до сих пор не убит». При этом его глаза мгновенно наполнялись слезами, он вспоминал своего старшего сына Луку.
Лука тоже стал полицейским, но ему повезло не так, как везло отцу: прослужив год, Лука был убит ударом ножа во время обыска в квартале Санита. С тех пор прошло три года, но боль не утихала. Жена бригадира с тех пор не сказала ни слова о Луке, словно никогда и не существовал этот красивый и сильный молодой человек, который всегда смеялся, брал ее на руки и кружил в воздухе, шутя называя «моя невеста». Но это лишь внешне. В глубине же души он вытеснил своих братьев и сестер и был вместе с ней весь день.
Именно смерть сына сблизила Майоне с Ричарди. Комиссар одним из первых прибыл тогда на место преступления. Он вежливо попросил Майоне выйти из винного погреба, где было обнаружено тело Луки — в луже крови, с ножом в спине. Ричарди оставался один всего несколько минут. Когда же он вышел из темноты, его зеленые глаза светились, как у кошки, хотя и были полны слез. Он подошел к Майоне и на виду у всех присутствующих, которые растерялись рядом с убитым горем, несчастным отцом, сжал ему руку чуть ниже плеча. Майоне с тех пор помнил, какими неожиданно сильными оказались пальцы Ричарди. И тепло его ладони, которое почувствовал даже через ткань униформы.
— Он любил тебя, Майоне. Любил так, что мог бы за тебя умереть. Своей последней мыслью он позвал тебя. Он всегда будет рядом с тобой и со своей матерью.
Несмотря на невыносимую, всепоглощающую боль, накрывшую его, Майоне почувствовал в этих словах нечто такое, отчего по спине и шее пробежала дрожь. Ни тогда, ни позже, хотя за эти годы во время расследований он и Ричарди много раз оказывались рядом в долгих поездках или сидели в засадах, бригадир не спросил друга, как тому удалось узнать, о чем думал Лука в последние мгновения жизни. И почему Ричарди именно ему передал последнее послание сына. Но Майоне знал, что все так и было, комиссар действительно видел и чувствовал то, о чем сказал. Это были не обычные — дежурные — слова утешения, соболезнования, которые он сам столько раз повторял родным умерших.
Тогда-то Майоне и подружился с Ричарди. В ужасные дни, последовавшие после смерти Луки, они не знали отдыха и не щадили ни себя, ни других. Не ели, не пили и не приходили домой. Ночью, утром, днем и вечером они пробивали крепкую стену молчания жителей квартала, обменивались друг с другом полученными сведениями. Они даже пообещали закрыть глаза на незаконную торговлю, таким образом приняв сторону противника с одной лишь целью — схватить мерзавца-убийцу из погребка. Даже Майоне, которому ярость придавала силы, в конце концов сдался усталости, но Ричарди — нет. Он словно горел в огне и работал как одержимый.
Они выследили убийцу в соседнем квартале, в кладовой, где хранились краденые вещи. Он веселился в кругу друзей, когда Майоне и Ричарди ворвались туда вместе с полицейскими. В операции участвовали двенадцать человек, каждому хотелось схватить убийцу Луки Майоне. Когда большую комнату освободили от сообщников убийцы и краденых вещей, оказавшись лицом к лицу с Ричарди и Майоне, негодяй моментально утратил весь свой бандитский кураж, захныкал и стал просить, чтобы ему сохранили жизнь. Бригадир взглянул на убийцу, и в это время маленький сын негодяя протянул отцу мяч, сделанный из подтяжек. У мальчика были красивые глаза. Он улыбался. Майоне повернулся и молча вышел из комнаты. Именно после этого Ричарди сердечно привязался к Майоне, а Майоне стал верным спутником Ричарди. Всякий раз перед тем, как комиссар отправлялся на задание, бригадир лично давал указания команде, сопровождавшей Ричарди. Он знал, что при первом появлении на месте преступления комиссара надо оставить одного, а потому остальных полицейских и близко к Ричарди не подпускал. Это касалось свидетелей, рыдающих родных и просто любопытных. В те первые долгие минуты Ричарди знакомился с жертвой, пускал в ход свою легендарную интуицию и собирал данные, чтобы начать охоту на преступника. Затем Майоне создавал противовес уединению и молчанию Ричарди своим врожденным добродушием и умением говорить с людьми. Общаясь с собеседником, он действовал напрямик, при этом никогда не упускал из виду возможные опасности. Его друг-комиссар, напротив, всегда шел навстречу опасностям безоружный. Дерзость Ричарди иногда казалась беспечностью или даже инстинктивной тягой к самоубийству.
Майоне подозревал, что его друг анализирует каждую смерть, постигая ее суть с маниакальной страстью исследователя, хочет дать ей определение, раскрыть ее тайну, и ему не очень интересно, останется он в живых после этого или нет.
Майоне не хотел потерять Ричарди. Прежде всего, простодушный бригадир искренне верил, что комиссар принял часть души его погибшего сына. Кроме того, Майоне со временем полюбил нелюдимого комиссара, его мимолетные улыбки, отголосок душевной боли в движениях беспокойных рук.
И продолжал оберегать комиссара от опасностей — в память о Луке.3
В холодное ветреное утро среды Ричарди быстро спускался по площади Данте, как всегда держа руки в карманах темно-серого пальто, немного втянув голову в плечи. Комиссар не отрывал глаз от земли, не глядя на город, при этом чувствуя его.
Ричарди знал, что переходит невидимую границу между двумя мирами, находящимися между площадями Данте и Плебисцита. Внизу — город аристократов и буржуа, культуры и государственных законов. На холме — кварталы бедноты, живущие по своим законам и правилам, столь же строгим, подчас, возможно, еще более суровым. Один город сытый, другой голодный. В одном праздник, в другом отчаяние. Сколько раз Ричарди видел эту резкую противоположность между двумя сторонами одной медали.
Вот и улица Толедо — та самая граница между мирами и ее старинные особняки. В особняках еще было тихо, но задворки потихоньку просыпались, распахивая окна, выходившие на переулки, и домохозяйки запевали свои первые песни.
Открывались ворота храмов, фасады которых были втиснуты между другими зданиями, и верующие заходили внутрь, чтобы попросить Бога благословить наступающий день. По камням мостовой стучали колеса первых омнибусов.
Утро — тот редкий случай, когда два мира смешивались, но лишь в одном направлении: бедняки проникали через границу в город богатых, как молекулы растворителя проникают сквозь мембрану вещества с более крупными молекулами.
Из лабиринта переулков Испанских кварталов на улицу Толедо спускались со своими тачками уличные торговцы, оживленно расхваливая свой товар. Из бедных портовых кварталов и с окраин в эти переулки поднимались искусные ремесленники — сапожники, перчаточники, портные. Они шли в строящийся жилой квартал Вомеро или в мастерские, притулившиеся в сумрачных переулках. Комиссару нравилось думать, что это благодатные минуты покоя и взаимного обмена между двумя мирами перед тем, как одни обозлятся и возненавидят, ощутив неравенство и голод, замышляя преступления, а другие, опасаясь нападения, станут готовить плети для преступников.
