Михаил Ахманов - Крысолов
Совещание под пальмой закончилось, бойцы невидимого фронта разошлись, и настало время отправиться в постель, досыпать.
* * *Открыв глаза через пару часов, я включил телевизор, чтоб приобщиться к новостям, но ничего любопытного не узнал. По испанским каналам — пляски, музыка и спорт, по британским — то же самое, но в обратном порядке. В промежутках — реклама подгузников и что-то невнятное о Сербии и миротворцах ООН, о коварном Саддаме Хусейне, об амурных делишках Клинтона и матче Глазго-Эдинбург. О России — ничего. Россия будто выпала из времени и пространства, обрушилась сама в себя, как мертвое светило под действием гравитационных сил, став невидимой “черной дырой” на небосклоне среди других, более ярких и счастливых звезд. Такие мысли могли бы вызвать острую тоску, но вспоминалось кое-что о “черных дырах”: они хоть невидимы, но тяготение их по-прежнему ощутимо. Приободрившись, я спустился в ресторан и заказал черный кофе и яичницу с ветчиной. Мои лейтенанты уже позавтракали и теперь сидели под пальмами в парке, пускали дым колечками и пробавлялись банкой пива на двоих. У ног их стояла большая сумка, полная — судя по их решительным лицам — противотанковых гранат. Что до Бориса, то он отсутствовал в поле зрения: может, залег в кустах, а может, с конспиративной целью прикинулся скамьей — той самой, на которой кейфовали братцы-лейтенанты.
Я уже доедал яичницу, когда за моей спиной скользнула тень — зыбкая, размытая, но в полном пляжном камуфляже: шорты, майка, тапки и белозубая улыбка.
Потом жалобно скрипнул стул, тень уселась и полюбопытствовала:
— Какие планы, Гудмен? Сразу к девочкам или сперва позвеним стаканами? — Хочешь, чтоб я подхватил цирроз? И умер без страхового полиса? Не дождешься. Не застрахуюсь и не помру. Назло всем капиталистическим акулам. Сообщив это, я подцепил на вилку кусок ветчины, осмотрел его и отправил в рот. Бартон усмехнулся, пошарил в карманах, вытащил блестящую серебром упаковку с белой восьмиконечной снежинкой, высыпал половину в огромную ладонь и тоже отправил по назначению. Сохранить белизну зубов не просто, а очень просто, подумал я, глядя, как мерно двигается его квадратная челюсть. Некоторое время мы оба сосредоточенно жевали.
— О полисе мы еще потолкуем, — наконец произнес зулус. — А что до стаканов, так это вовсе не обязательная процедура. Я, знаешь ли, и сам не любитель… Вот девочки — другое дело. Сеньоры там, сеньорины… — Он мечтательно прижмурил глаза. — Так что насчет девочек? Пойдем пошарим по кабакам? — Лично я отправлюсь к морю и солнцу. Девочек и в Петербурге хватает, а теплое море для нас — экзотика.
Не прекращая жевать, Бартон кисло поморщился:
— Ну, к морю, так к морю… Чем не пожертвуешь ради дружбы? Даже девочками… Он явно набивался мне в приятели. Такое упорство и жертвенность заслуживали поощрения, и пару минут я размышлял, не рассказать ли Бартону мой сон о крысах. Но сны — слишком интимная материя, чтоб толковать о них за кофе и яичницей с ветчиной. С психоаналитиком — еще куда ни шло, но только не со страховым агентом из Таскалусы.
Впрочем, тема беседы уже была обозначена. Легкий сексуальный жанр. — Будут тебе девочки, дорогой. Там, у теплого синего моря. Там их как мух на сладком пудинге. И сеньориты есть, и сеньоры, и их мужья — во-от с такими рогами!
Я изобразил, с какими, и мой зулус расхохотался.
— Похоже, тебя рога интересуют, Гудмен? Какие? Бараньи, оленьи или лосиные? — Лосиные. Вешалки делаю из них, — ответил я, припомнив последнюю встречу с Мартьяновым.
Бартон, раскрыв в удивлении рот, уставился на меня.
— Ты ведь вроде бы столяр? Кии строгаешь?
— И это тоже. Зарабатывает тот, кто больше умеет.
Пол под моими ногами дрогнул — к нам шествовал Борис. Тоже в пляжном снаряжении, в соломенной шляпе, шортах и майке, с фотоаппаратом и зеленой сумкой, из которой выглядывал краешек полотенца. Вид у него был самый победительный: шляпа набок, брови веером, заклепки на сумке надраены до блеска. Он сел и окинул зулуса пронзительным взглядом.
— Хай агентам из Подсадены! Я перевел.
— Вообще-то я из Таскалусы, — сказал Дик, — но это мелочи, не достойные внимания джентльменов. Угощайтесь!
Он положил на стол пачку жвачки — на этот раз с розовым квадратиком. Я взял одну, а Боря-Боб — все остальное, в соответствии со своей комплекцией. Потом он вытащил монету в пятьсот песо — новенькую, блестящую, красивую, с благородными профилями королевской четы — и начал подбрасывать ее в воздух. Раз подбросил, второй, а на третий поймал в ладонь и скрутил в трубочку. — Инкредэбл! — восхитился Бартон. — Невероятно! Наш друг Боб и в самом деле всего лишь торгует фруктами?
— Это опасное занятие, — пояснил Боря, когда я перевел ему вопрос. — Разборки, стрелки, конкуренты, должники, то да се… Всякое бывает. — И трупы тоже? — поинтересовался Бартон, выкатив глаза. — Как Боб разбирается с конкурентами? Вот так? — Он оттопырил большой палец и чиркнул себя по горлу.
— Кто, я? Каленый пятак тебе к пяткам! Да я и мухи не обижу! — воскликнул Борис, хлопнув огромной ладонью по столу. Стол застонал, но выдержал. Мы поднялись и, выйдя из ресторана, окунулись в знойный, насыщенный запахами асфальта и зелени воздух. Небо было безоблачным, и палящий солнечный жар навевал воспоминания о Калахари, Нубийской пустыне и Сахаре. Впрочем, до Сахары было рукой подать — всего-то пятьсот километров к югу. — Ну и жарища! — недовольно пробормотал Боб. — А черному хоть бы хны… Небось у них в Трихамате еще пожарче!
Всю дорогу до пляжа они молчали, но когда мы устроились на лежаках под пестрыми зонтиками, окунулись по первому разу, а затем разглядели и обсудили всех близлежащих сеньорит, затеялась серьезная беседа. Боб, как оказалось, был поклонником кунфу и карате (искусства, абсолютно необходимые торговцу фруктами), а Дик отдавал предпочтение таиландскому боксу. Они принялись обсуждать достоинства этих систем, размахивая руками, все больше горячась и накаляясь, и наконец совсем отказались от переводчика (то есть от меня) и перешли на выразительный язык междометий и жестов.
Бартон, свирепо оскалившись, отодрал деревянную планку от лежака, переломил, сложил вдвое и перешиб одним ударом. Боб снисходительно усмехнулся и начал молча разбирать свой лежак: под верхними планками были бруски посолидней, сантиметров в пять, сухие и прожаренные солнцем до гранитной твердости. Вскоре от них остались щепки, а звуки ударов и азартные возгласы привлекли к нам внимание сеньорит, сеньор и их сеньоров. Одна из них, костлявая желчная англичанка лет под шестьдесят, что-то с возмущением втолковывала супругу, такому же костлявому и желчному; он наконец поднялся, окинул нас злобным взглядом и побрел к набережной. “Не иначе как за полицейскими”, — с тревогой подумал я. Не все, однако, были против наших молодецких забав. Вокруг нас собралась стайка тоненьких и смуглых девушек-испанок: они восхищенно взирали на Боба и Дика, хихикали и щебетали, словно канарейки. За ними расположился толстый немец с банками пива в обеих руках: две банки он прижимал к животу, а из третьей прихлебывал и подбадривал моих приятелей утробным рыком. Были еще какие-то молодые люди спортивной наружности, и среди них — Леонид: он то приподнимался на носках, то вращал глазами, то азартно вскидывал вверх стиснутые кулаки и мычал что-то неразборчивое — словом, переживал.
"А где же его братец?” — подумал я и тоже приподнялся. Лев обнаружился метрах в десяти от нас. К моему удивлению, спортивные игрища его не занимали; он простерся на лежаке с закрытыми глазами и с упоением слушал музыку. Магнитофон, очевидно, находился в сумке: провода от наушников тянулись к ней и исчезали в ее объемистом чреве. Временами Лев поднимал руку, поправлял наушники и делал плавный, волнообразный жест, как бы дирижируя оркестром или подчиняясь неслышимой мелодии; это выглядело забавно и трогательно. В который раз я дал себе зарок не судить о людях по первому впечатлению. Взять хотя бы этих братцев-лейтенантов… Может, они не лейтенанты вовсе, а студенты консерватории, которых богатый папа отправил отдохнуть? Может, и папы богатого нет, и эти два молодца трудились не покладая рук — точно так же, как я в моем студенчестве — чтоб посетить на каникулах Испанию? Может, глаза их серые от природы, а не посерели согласно служебным уставам? “Сложная штука жизнь”, — мелькнуло у меня в голове. Если использовать строгий и точный математический язык, любая мало-мальски серьезная жизненная проблема относится к классу некорректных задач, где случайность, помеха или внезапная подсказка могут радикально изменить решение. Предположим, был я свободен и холост, гулял, как кошка, сам по себе, не глядя на всяких серых мышек; но тут приходит остроносый волк и Просит передать повестку мышке… Цепь случайностей, флуктуация на флуктуации! А в результате… Тем временем шкаф и зулус, покончив с лежаками, взялись за зонтики. Эти большие зонты, стоявшие над каждым лежаком, крепились к металлическим штырям толщиной в два пальца; и вот теперь Дик, под одобрительные вопли публики, гнул такой штырь, превращая его из стройного латинского “I” в русскую букву Г. Боб дождался, пока эта операция закончится, подбоченился и презрительно пошевелил бровями, напомнив мне в этот момент Дарьиного попугая. Думаю, что на английском он знал десяток слов, но, чтоб объясниться, сейчас хватило двух. Он ткнул себя кулаком в грудь, оттопырил большой палец и сказал: “Йесс!” Потом плюнул Бартону под ноги и произнес: “Фак!” Подумал и добавил: “Фак, Читафуга!” Затем в свой черед взялся за железный стержень.
