Дэн Уэллс - Необитаемый город
Это невозможно. Такого не может быть. Чувствую, как в голове что-то шевелится, копошится в мозгах. Меня снова рвет. Заставляю себя думать о чем-нибудь другом: о стенах, потолке, сестрах, других пациентах, докторе Литтле и докторе Ванеке — обо всем, о чем не страшно думать. Они говорят, что я сумасшедший. Может, так оно и есть? Доктор Ванек сказал, что, возможно, мои галлюцинации основаны на каком-то действительном переживании, мой мозг конструирует искусственные сцены и звуки из старых воспоминаний и эмоций, которые проходят через фильтр воображения и фантазии. Если это так, тогда то, что кажется мне реальностью, может иметь какое-то объяснение, ведь точно так же интерпретируют и сны.
Личинка не обязательно была реальной.
Как можно понять, что реальность, а что — нет? Одна мысль об этом мучительна для моего пульсирующего мозга. Есть Шона, ночная медсестра, которую я поначалу принял за Люси. Никто вообще не понимает, о ком я говорю. Может быть, я выдумал ее, потому что моя подружка не приходит?
Потом эти безликие и целая груда обезличенных трупов. Я прежде думал, что трупы — следствия моей борьбы с ними, но что, если все как-то иначе? Что, если мне довелось увидеть жертву Хоккеиста и это зрелище так травмировало меня, что мозг создал безликих, чтобы как-то замаскировать воспоминание? Так оно и есть. Я видел сюжет в новостях, когда было найдено самое первое тело…
…Вот только я не смотрю новости. Вообще не смотрю телевизор, а люди, которые это делают, — отец и босс — никогда со мной ничего не обсуждают. Единственный человек, с кем я говорю, — это Люси. И конечно, есть еще доктор Ванек, но в наших разговорах не возникала тема, хоть немного близкая к серийным убийцам. Вполне вероятно, мне довелось видеть безликие тела когда-то в прошлом и я просто-напросто блокировал эти воспоминания в ожидании того дня, когда подсознание вытолкнет их на поверхность и создаст иллюзию. Самый серьезный блок в памяти восходит к двухнедельному периоду до моего появления в больнице. Но и в том, что касается событий более ранних, память далеко не идеальна. А есть ли кто-нибудь, кто помнит вообще все? Разве я могу отчитаться за каждый час каждого дня своей жизни?
Тогда какая связь с жертвами Хоккеиста, если только я и не есть убийца?
Голова дергается, и я думаю о собственном кошмаре — о бунте тела. Не важно, какие объяснения придумывает доктор Литтл, я это чувствую. Мною управляют, лишая контроля над телом. А если так, то и для убийства, вероятно, тоже могут использовать! Что, если я марионетка, а безымянный, безликий убийца сидит в темноте и дергает за ниточки?
Сотовые телефоны — вот они, эти «ниточки», судя по всему. Мобильники, компьютеры и телевизоры.
Впрочем, не менее вероятно, что в мозг и правда вживлен чип и именно его безликие используют для контроля. А может быть, и того хуже — во мне сидит какой-то червь, свернулся в мозжечке, пьет кровь и управляет движением: принимает сигнал и передает его, надев мое тело, как перчатку.
Эта личинка — она была настоящая. Я ее видел и слышал. Нельзя оставаться здесь, зная, что она вернется.
В комнату заходит Девон с подносом.
Горло после рвоты болит.
— Уже завтрак?
— Да, но сначала нужно привести тебя в порядок. — Он полотенцем снимает с меня блевотину. — Ты спал как бревно, приятель.
Я кашляю, выхаркиваю мокроту, пытаясь очистить горло.
— Это лекарство… — Кашель. — Доктор Литтл дал мне вчера что-то новенькое.
— Кветиапин, — сообщает Девон. — Я слышал, оно действует так, что ой-ой-ой. — Он дает глотнуть воды через соломинку, и горло немного прочищается. — Говорят, ты вчера ночью отправился в самоволку.
— Мне необходимо выбраться отсюда. — Закрываю глаза и падаю на подушки. — Больше не имеет смысла скрывать.
— Пора завтракать, — сообщает он, поднося ложку с овсянкой. — Через пару часов тебя развяжут.
— Так скоро?
— Ты не считаешься опасным. Как только выяснится, что́ конкретно переклинило в твоей голове, они всё исправят и тебе снова позволят жить спокойно. — Он подносит ложку, и я слизываю содержимое. Пока жую, он набирает новую. — Как же тебе удалось пройти?
— Я подглядел, как вводят код.
— Правда? — Он смеется.
Киваю. На сей раз по своему желанию, хотя и чувствую себя виноватым. Ведь я добровольно делаю то, что кукловод вынуждает меня обычно делать против воли.
Нет никакого вреда в том, что я сообщу про код, — они все равно догадаются. Но по крайней мере, так меня развяжут быстрее. Слизываю еще одну ложку, жую, глотаю.
— Сидел в психотерапевтическом классе Линды и смотрел, как люди входят и выходят. Когда прошло несколько человек, я уже довольно точно представлял себе код.
Девон ухмыляется:
— Ты шутишь. Не могу поверить, что все так просто.
Покачиваю головой:
— Большинство здешних больных не в состоянии сосредоточиться для чего-то подобного.
— Очень даже в состоянии — ты в жизни не видел таких сосредоточенных людей. Просто им не хватает хладнокровия. — Девон подносит еще ложку и заглядывает в глаза. — Майк, ты не похож на большинство наших пациентов. Мыслишь яснее. Поступаешь так, как будто точно знаешь, чего хочешь.
— Не сейчас. Эти лекарства убивают меня. Такое ощущение, будто я выпил ведро джина.
— Привыкнешь, — уверяет он. — Стива знаешь? Он тоже принимает кветиапин — и ничего.
— Стив? Парень из книжного магазина?
— Да.
Стив немного чудной, но он хотя бы не дергается. Проглатываю еще одну ложку, пытаясь придумать какой-нибудь выход. Девон говорит гораздо больше, чем обычно. Он предлагает очередную ложку овсянки, но я отрицательно качаю головой. Внимательно смотрю на него. Мне необходимо кому-то верить.
— Вы тоже не похожи на других санитаров, — говорю я. — Почему выбрали эту профессию?
— Мне… наверное, просто нравится. — Он неожиданно смеется. — А потом тут работала эта девица, Ревекка, с которой я учился в школе. В колледже она пошла на курсы младшего медперсонала. Я не знал, чего мне хочется, а она была такая хорошенькая, и вот я тоже записался на эти курсы. — Девон улыбается. — Потом она убежала с одним художником. Или скульптором. Но я к тому времени был уже пристроен. Мне правда нравится эта работа.
— Вам нравится помогать людям?
— Ну да.
— И вы изучали именно психиатрическую специфику?
— Никакой психиатрической специфики на самом деле нет. По крайней мере, в моей школе не было. Я…
— И что вам известно о здешних пациентах и о болезнях, которые у нас есть, по словам врачей?
Он несколько секунд смотрит на меня, словно его удивил вопрос, помешивает кашу в тарелке.
— Я здесь работаю почти два года, многому научился, но что касается диагнозов, то тут я пас, если речь об этом.
— Значит, просто нравится помогать нам, больным, но у вас нет настоящей связи с…
— Майк, — решительно обрывает меня он, — к чему ты ведешь?
Я набираю воздуху:
— Если бы мне удалось вас убедить, что я не псих… что здесь, в больнице, и в самом деле плетется заговор, а меня заговорщики удерживают насильно… Что бы вы на это сказали?
Он смотрит на меня.
— Я знаю, это очень трудный вопрос. И простите, что приходится его задавать, но сейчас ничего другого не остается. Извините. Вы должны мне сказать: что бы вы сделали?
Он тихо смеется и качает головой:
— Похоже, я никогда не научусь.
— Девон…
— Скажи-ка еще раз, что ты видишь? Людей без лиц или что-то в этом роде?
— Вы их видели?
— А еще и женщину? Дополнительную ночную сестру?
— Они реальны. По крайней мере мужчины. Что касается сестры, то я не знаю, что тут думать.
— Да. — Он кивает. — Иногда я все же учусь. — Он держит ложку с овсянкой. Не предлагает мне, просто смотрит на нее. — Майкл, ты и в самом деле очень умен, потому иногда я попросту забываю о твоей болезни.
— Вы мне не верите.
Девон вздыхает:
— Ты болен, и мы пытаемся тебя вылечить. Неужели не лучше жить в мире, где никто тебя постоянно не преследует и не нужно прятаться, выдумывать всякие схемы и убегать? Разве тебе этого не хочется?
— Мне этого хочется больше всего на свете. — Мне остается только шипеть. — Вы думаете, мне нравится преследование? Когда безликие люди и женщины-призраки загоняют меня в ловушку, а треклятый радиоприемник с часами наблюдает за всем, что я делаю? Вы знаете, что сюда приползло сегодня ночью? Личинка — гигантская личинка, больше вас, проскользнула прямо в эту дверь. Конечно, я не хочу, чтобы она была настоящей, — и все бы за это отдал. Но что, если она настоящая? Что, если тут и в самом деле плетется зловещий заговор с участием правительства, пришельцев, не знаю, еще кого? А? И если в наших силах остановить это? Что бы вы стали делать?
Он помешивает овсянку, смотрит, как она вытягивается кривыми жгутиками. Потом набирает в ложку и протягивает мне: