Джулия Берри - Вся правда во мне
Доктор Бранд отвернулся от тебя и открыл чемоданчик. Это скупое выражение его согласия тебя вполне устроило.
Мама похвалилась, что Даррелл полностью отключился. Доктор возился со своими медицинскими инструментами, изучая и подтачивая страшные изогнутые лезвия. Гораций положил свой тесак в очаг и медленно поворачивал его в пламени, как будто жарил фазана. Ты снял кожаный ремень и отдал его Мелвину. Тот очень туго стянул им бедро Даррелла у самого паха, вложил деревянный брусок ему в рот и убедился, что зубы Даррелла его крепко сжимают.
Наконец, когда все приготовления были закончены, доктор Бранд посмотрел на нас с мамой.
– Вам, женщины, лучше подождать на улице, причем как можно дальше, чтобы не слышать.
– Я смогу это перенести, – сказала мама, выпрямив спину. У нее была царственная осанка и фигура молоденькой девушки. – Мне необходимо быть с моим сыном.
Она была великолепна. Мелвин Бранд отвернулся. Наверняка он вспомнил свою жену.
– Я пришел к вам по собственной воле, миссис Финч, – проговорил он в стену. – Я не возьму с вас никаких денег. Но за это я хочу, чтобы вы выполняли мои условия. Нам всем здесь не хватало еще вашего обморока или истерики.
Мама глубоко вздохнула, но наша бедность перевесила ее гордость. Развернувшись на месте, она вышла из комнаты, а я следом за ней.
XLIV
День выдался пасмурным, облака были густыми и низкими. Ветер гонял последние осенние листья по пастбищу.
Мама направилась в сад. В нем уже ничего не росло, кругом одни сухие стебли и корешки оставленные в земле на весну, лишь небольшая грядка капусты и моркови, оставленных на семена. Мама собирала семена, ссыпая их в карман, выдергивала ненужную ботву и бросала ее на землю. Я присоединилась к ней.
Крик Даррелла заставил остановиться нас обеих. Мама схватилась за ручку мотыги так сильно, что побелели костяшки пальцев.
Мы отошли на самый край нашего участка на границу с лесом и, не сговариваясь, стали собирать трут в карманы фартуков.
Даррелл кричал не переставая, но мы были так далеко, что ветер почти заглушал его крики. Казалось, он опять стал маленьким и хнычет, чтобы ему дали корочку хлеба. Так просто этого не заметить.
Я сосредоточилась на собирании сухого хвороста и стеблей травы, достаточно жестких и ломких, шишковатых еловых веток, которыми лучше всего разжигать очаг.
Карманы фартуков наполнились, и мы с мамой переглянулись. Каждая из нас ждала, что другая предложит отнести нашу добычу в дровяник. Никто не хотел оказаться близко к дому. Если уж ей запретили к нему приближаться, она так и сделает.
Потом мы услышали звук топора, вонзающегося в дерево, и истошный вопль, страшнее которого не было ничего.
Мама бросилась к дому, кинув собранное на землю и на ходу развязывая фартук.
Вопль не стихал. Я пошла за ней, не бросив своей ноши.
Ты встретил маму на пороге и попытался не пустить ее в дом. Твое лицо покраснело от жары, а на рубашки виднелись следы крови.
Она толкнула тебя, но ты стоял как стена. Она стала колотить тебя кулаками, но ты даже не сдвинулся с места.
Откуда-то из живота во мне стала подниматься дикая злость. Я злилась на тебя.
Вопль Даррелла постепенно перешел в жалобные рыдания.
Моя злость не находила выхода. Кто ты такой, чтобы не пускать мою маму в ее собственный дом, чтобы утешить собственного сына. Я подошла к дому и бросила на землю свою охапку хвороста.
– Это ужасно, миссис Финч.
Не нужно повышать на нее голос.
– Бранд обрабатывает рану. Нам нечем облегчить Дарреллу боль. Но другого выхода нет.
На этот раз мама зарыдала так громко, что испугала меня. Я никогда не слышала, чтобы она так плакала. Я не понимала, что она пытается сказать. Твое лицо еще больше покраснело от жалости.
– Мне нужно идти обратно, чтобы держать его, – сказал ты. – Вы подождете снаружи, потом вы понадобитесь ему.
Я подошла к маме и обняла ее за плечи. Она вздрогнула и прижалась лицом к моей шее. Я чувствовала ее слезы на своей груди. Объятия мамы меня очень смутили. Мне не хотелось двигаться, чтобы она не осознала, что делает.
Мы встретились с тобой взглядами. В твоем было облегчение. Ты решил, что я буду тебе помогать. Ты подошел и в знак благодарности сжал мою руку. Еще до того, как ты убрал свои пальцы, до тебя дошло: ты до меня дотронулся. Ты сжал мою руку снова – так ты просил прощения. По твоему лицу было видно, как тебе неловко. Ты быстро юркнул обратно в дом, ведь легче иметь дело с безногим пациентом, чем с двумя обезумевшими от горя женщинами.
XLV
Через несколько часов, когда я сидела у ручья, мама подошла и встала рядом.
– Он отдыхает, – сказала она. Я встала и посмотрела на нее. Если бы я смогла, я бы ее обняла.
Ее лицо было обмякшим и усталым.
– Это была его единственная надежда, – сказала она и посмотрела на воду, по которой плыли обрывки папоротника. – Воспаление убивало его.
Я помнила, как она убирала густой гной с его пятки и не могла вспомнить только одного – когда в последний раз она говорила со мной так.
– Если уже не убило.
Я взяла ее руку и крепко сжала. Она была такой родной, мамина рука, я много лет до нее не дотрагивалась. Это не вызвало у нее никакого протеста.
Бледный диск солнца, почти скрытого облаками, поднялся и тут же стал опускаться. Живот начало подводить от голода.
Жирная капля дождя упала на ее щеку, и мы обе подняли головы. Я почувствовала, как на мое лицо упала еще одна. Мама вытянула перед собой обе руки.
Облака, клубившиеся над нами весь день, разразились дождем. Ручей вздулся пузырями.
– Будь что будет, – сказала мама, посмотрела на меня и отвернулась.
XLVI
Бранд прижег культю.
Весь потный, Гораций Брон принял от нас в дар за работу яйца, хлеб и яблочный пирог. Скромное подношение, даже несмотря на то что мамины пироги считаются лучшими в городе. Мелвин Бранд взял хлеб и ногу, завернутую в тряпку с камфарой.
Он сказал, что похоронит ее. Интересно, правда это или нет. Когда-то давно я слышала, как кто-то говорил, что он изучает трупы, чтобы понять, из чего состоит человек.
Теперь у него появилась возможность изучить ногу живого человека.
Ты ничего не взял, а позже принес нам застреленную куропатку.
XLVII
Весь оставшийся день я собирала в ведра дождевую воду. У нас было полно стирки. Так распорядилась мама, но теперь все было по-другому, и я выполняла ее поручение с удовольствием. Худшее осталось позади, а у нас полно дел.
XLVIII
Если Даррелл думал, что знает о боли все, он сильно ошибался.
XLIX
Дни были заполнены тяжелой работой, под ноябрьскими дождями. Неужели запах виски и крови останется в доме навечно? Из-за сырости и холода невозможно было проветрить дом, но когда-нибудь мы обязательно это сделаем. Даррелл метался по кровати и кричал. Он говорил, что нога никогда еще не болела так сильно. Мама говорила, что этого не может быть, что ноги больше нет, но все напрасно.
Я думала про Мелвина Бранда, вдруг Даррелл чувствует, как его ногу снова режут?
L
Мама проснулась ни свет ни заря, чтобы испечь пироги на продажу в лавке Эйба Дадди. Без помощи Даррелла наш урожай был скудным, и она очень беспокоилась, как мы переживем эту зиму, даже с учетом запасов виски. Я досуха выдаивала бедное Существо, пытаясь выдавить каждую каплю сливок для сыра.
Сена в овине было больше, чем в прошлом году, но явно недостаточно для коровы и лошади.
LI
Однажды ты заглянул к нам с Джипом и принес Дарреллу костыль, собственноручно вырезанный из дерева. Даррелл обрадовался, и маме было приятно. Ты всегда был хорошим соседом.
Джип бросился ко мне, а я тайком от мамы скормила ему кусочек сыра. Он облизал мне руку длинным розовым языком.
Я завидовала твоей собаке: у нее есть теплый язык и она живет с тобой.
LII
В промежутках между приступами боли Даррелл садился за стол и как мог помогал маме по хозяйству. Когда у нее уже не оставалось сил его утешать, она давала ему Библию и заставляла читать вслух, пока она работает. Мне нравился его бархатный голос и то, как бегло он умеет читать.
Боли никак не проходили, хотя он и говорил, что ему с каждым днем становится все лучше. Рана оставалась чистой, мама считала это большой удачей. Она меняла повязки утром и вечером, и с каждым разом он сопротивлялся все меньше. Я заставляла себя не смотреть на странный, неестественный обрубок его ноги. Бог знает почему я не могла испытывать большего сострадания к человеку, лишившемуся части самого себя.
LIII
Я принесла корзинку с яйцами. Там было двадцать одно яйцо – очень много для этого времени года, и положила руку маме на плечо. Она дернулась, чтобы стряхнуть ее.
Мы вернулись к тому, что было.
LIV
Деревья стояли голыми. Мир стал серым. Мне приходилось ходить за хворостом все дальше в лес.
Лес мне напомнил о тебе. Теперь, потрясение от того, что я сделала, ушло, и я ясно понимала, что больше никогда в жизни к тебе не прикоснусь.
