Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
Его рука совершила дугу в замахе.
— Зачем тебе это? — Анна спрятала бутылку. Томаш поднялся с места; сейчас он походил на экзотическую ящерицу, которая собирается распустить воротник, после чего начнет плеваться ядом и шипеть. Но потом руку он опустил.
— Ты задаешь глупые вопросы.
— Зачем ты пьешь?
— Господи Иисусе, — фыркнул тот, — ты уже не знаешь, о чем и спросить? Раз я алкоголик, значит — пью. Если бы им не был, тогда бы не пил. Отдай.
Жена молчала.
— Дай, — почесал он себе голову. — Как ты считаешь, когда пью, то люблю вас больше или меньше? Тебя и Малгоську…
— Теперь ты задаешь глупые вопросы.
— Но откуда-то ведь все это берется.
— Знаешь что? Я на таких насмотрелась. Пьет, потому что излишне впечатлителен. Пьет, потому что человек кого-то любит, а кого-то — нет. Все это чушь, Томаш, ты пьешь, потому что любишь быть пьяным, и не надо присобачивать к этому никаких историй.
— Зато ты какие-то истории присобачиваешь. Что я такого сделал, что ты не можешь поверить, что если я чего и говорю, то она так и есть, а не иначе? Отдай бутылку. Я боюсь за Малгосю. Ты этого сынка видала?
Не говоря ни слова, Анна отдала ему бутылку. Томаш наполнил стакан, отпил небольшой глоток, как бы желая показать, что просто хочет, но не обязан.
— А мне он показался парнем понятливым.
— Ну да, естественно, понятливый, изворотливый, хитрожопый и так далее. Наверняка возьмет ее под свое крылышко, — фыркнул мужчина. — В этом у меня нет ни малейших сомнений.
— А ты бы предпочел какого-нибудь тупицу из ее класса? Безответственного, незрелого, пустого?
— Не знаю, кого бы я предпочел. Я знаю лишь то, что скоро полночь, а ее еще нет.
Сидя один против другого, они ненадолго замолкли.
— Я родила ее, когда мне было двадцать лет. Всего на год больше, чем ей сейчас.
— Зачем ты мне этого говоришь?
Жена поглядела ему прямо в глаза и перенесла взгляд на бутылку. Затем сказала:
— Дай.
* * *Иногда мне кажется, будто бы я перестал существовать. Впечатление совершенно правильное, поскольку я и вправду перестаю существовать, затем пропадаю, редуцируясь до чужих воспоминаний. Я думаю чужими мыслями, сую палец в ямы ран, пока тот палец не исчезает.
Как раз сейчас я видел Эву, опустившуюся на колени на лестнице в интернет-кафешку, где она работала; работала — самое подходящее слово — сколько говорят, что такое потеря работы, сам я подобного не испытывал, но, глядя на Эву, я прекрасно понял, что здесь дело было не в деньгах. Эта девица могла бы открыть оптовую торговлю песком в Сахаре и заработать состояние, учредить публичный дом у амишей[35] или же цирк за полярным кругом. Люди Эву Хартман любили. Только имеется подкожное чувство отторжения, как удар прямо в рожу, словно тебя высмеяли. В очередной раз у Эвы было чувство, что мир ей не нужен, а сама она не нужна миру. И вот сидела, рыдала словно дитя и таким же ребенком себя и чувствовала: близнецом, поглощенным более сильным собратом, слепой нарослью в животе с горошинкой-мозгом, ниточками рук и ног, с едва способным биться сердцем, и, тем не менее, бьющимся будто тысяча чертей. Подобного рода существо находят случайно, но только лишь затем, чтобы его вырезать. Именно так она и сидела на лестнице кафешки: Эва Хартман, близнец-калека в животе Вроцлава.
Как и каждое утро, она вошла в гадкую подворотню — рядом с кафе «Гавана», где так любили бывать Михал с Малгосей[36] — прошла мимо тетки, еще более страшненькой, чем сама, которая из-за стекла стерегла казематы какого-то христианского собрания, день добрый — день добрый, и направилась вниз по узким ступеням, едва помещавшимся в щели синего коридора. Девушка открыла дверь, включила компьютеры, еще хватило времени на сигаретку. Теперь Эва в большей степени почувствовала себя той, кем она была; ее страдание потихонечку зарастало невидимой мембраной.
По утрам сюда приходили, в основном, студенты, иногда забредал турист, которому приходилось покинуть общежитие, вот он и не знал, чего делать. Но бывали и такие люди, для которых у Эвы было припасено кое-чего особенного: диски из-под прилавка. Три типа: ДВД с новинками фильмов, которые еще не шли в Польше, которые никогда здесь показываться и не будут, либо таких, которые вот-вот шли в кинотеатрах. Иногда экранки, временами — «хорошие экранки», как их называла Эва, то есть такие, где захватывался экран полностью, а у снимающего не дрогнула рука. Помимо того, у нее были неплохие копии, рипованные с оригиналов, а так же диски с авишками по шесть-семь штук на стороне, сгруппированные по теме: ужастики, приключения, романтические комедии, которых сама Эва не имела отваги посмотреть; порнуха — такие диски расходились лучше всего, вот только покупатели как-то не могли глядеть Эве в глаза.
Все равно ведь все качают, размышляла Эва, и в этом нет ничего плохого. Можно устроить миллион кампаний против пиратов, и все пойдут псу под хвост, ведь поляк не дурак, и он знает, когда у него чего отбирают. Девушка и не предполагала, что ее бизнес когда-нибудь могут и прикрыть, поскольку она не понимала: что должно случиться, случится обязательно. Понятное дело, история выплыла наверх, и потому Эву выгнали.
Полицейский, устроивший провокацию, договорился с хозяином кафе, так что дела, собственно, и не было; в конце концов, мусор он тоже человек и понимает, что жить как-то надо. Кафешка осталась в живых, а полицейский залатал дыру в домашнем бюджете, владелец крыл матом, не понимая того, что вышел на ноль. Дело в том, что размер взятки до копейки совпадал с суммой, которую Эва заработала, продавая носители. Именно такие мелкие чудеса и случались во Вроцлаве той весной.
Эву выгнали, весьма деликатно, что для нее было еще болезненнее. Она услышала:
— Каждый желает заработать, и я тебя понимаю, если бы был на твоем месте, наверняка делал бы то же самое. — И не сказал: — Эвуня, ну пойми меня, ведь тот тип еще вернется; если он тебя увидит, то коньки отбросит, я и так едва выкрутился. Эва? Эва?
Теперь девушка сидела и рыдала, злясь на саму себя. Она размышляла над тем, что следует сделать. Такие как она девушки не пропадают, через неделю-две найдется работа получше, а если даже и не найдется, она сама вотрется в чей-нибудь бизнес, и все будет хорошо. Речь идет как раз об этих двух неделях без цели и смысла, беготни за какой-то денежкой и нахождения самой себя посредством денег. Это еще больше времени, проведенного в пустой квартире, больше посещения знакомых и выслушивания того, что они имеют сказать.
А сказать им было нечего.
Так она и сидела, охваченная впечатлением, будто бы шкура сходит с нее целыми кусками, было больно, в связи с чем Эва попробовала подняться. Не удалось. Ничего, сейчас она уже пойдет, пускай город ее увидит. Но увидел ее кто-то другой. Поначалу это была только тень, закрывшая солнце, а Эва все еще закрывала лицо руками.
Она подняла голову и увидала психа, которого видала раньше. Человек с татуировкой на лице.
— Что с тобой, девушка? — спросил он.
Эва вздрогнула и опять расплакалась.
Если бы не татуировка, грязь и дрожащие губы, если бы не отросшие ногти и шиза в глазах, парень выглядел бы вполне нормально. Вдруг он напрягся, чтобы тут же расслабиться, а потом уже лишь просверливал Эву Хартман обезумевшим взглядом навылет.
Адам Чечара увидел ее всю.
* * *Михал с Малгосей сидели на полу под кухонной раковиной. Малгося, положив подбородок на колени; Михал — по-турецки, с сигаретой в зубах. Между ними стояла полная банка «живца». Они перекатывали ее один другому.
— Обезьяна ты и все, — заявила Малгося. — Макака.
— Э-э, она ведь даже и не человекообразная.
— Ну что, нужно было тебе так вести?
— Ты знаешь, — придержал Михал банку, — я и не ожидал, что меня будут обсыпать розовыми лепестками, но мне казалось, что, по крайней мере, вроцлавяне, если кого уж к себе приглашают, то пытаются быть милыми.
— Они пробовали.
— Хорошо еще, что не оплевали меня всего.
— Мама пыталась быть милой.
— В таком случае, я тоже пробовал.
Малгося плакала крайне редко, так что по заказу разрыдаться она не умела. Вполне возможно, такое умение устроило бы пару дел в ее жизни. Нет, она просто не умела, слезы не желали течь, а она сама чувствовала — где-то в самой глубине себя, что если бы ей удалось разныться, она тут же почувствовала к себе отвращение. Лично я в этом не сомневаюсь. И теперь она расплакалась совершенно откровенно.
— Так ведь ничего же не произошло, — сказал Михал, подходя к окну. Где-то в сердце он почувствовал странный укол, как будто бы кто-то вонзил в него заостренный ноготь. Тут он резко повернулся и присел рядом с Малгосей на корточки. Михал развел ее ладони, нашел дорогу к ее лицу, поцеловал в глаза и щеки.
