Джон Трейс - Заговор по-венециански
Валентина в замешательстве спрашивает:
— Как это понимать? Нам надо разыскивать убийцу — или убийц — с татуировкой «666»?
— Возможно. Правда, мне лично не верится, будто ваш убийца принадлежит к совсем очумелым и отмороженным сатанистам. Ровное число ран и труп, оставленный на видном месте, означают то, что убийца умеет тщательно планировать действия и не менее тщательно скрывать свои сатанинские наклонности.
Ответ впечатляет Валентину.
— Мы таких называем «организованные преступники». Думаю, теперь, как просто Том Шэман, вы можете профессионально составлять психологические портреты.
— Приму за комплимент, — отвечает Том. — Три шестерки — очень важное число для сатанистов. Нанося жертве такое количество ран, убийца совершает подношение. Скажу больше: он намеренно хотел, чтобы вы нашли тело и заметили его работу. И поэтому убийство можно воспринимать как выступление. Демонстрацию силы и намерений.
Такого полного ответа Валентина не ожидала.
— Не секрет, что в последнее время подобных преступлений совершается все больше. Не только в Италии — по всей Европе. Даже в Америке.
Том кивает. Для него это не новости.
— За последние десять лет сатанисты оживились. Кое-кто из них — просто больные люди, ищущие острых сексуальных переживаний, или молодые банды, желающие себя показать. Прочие, вроде тех, кто убил нашу бедняжку, настроены куда как серьезнее.
Рокко удивленно спрашивает:
— Церковь ведет свою криминальную хронику?
— Ватикан за подобными убийствами следит так же плотно, как и ФБР — за терактами. Многие наши экзорцисты утверждают, что дьяволопоклонники к чему-то готовятся и проводят больше ритуалов. Учащают церемонии и жертвоприношения.
Валентина помешивает сахар в почти остывшем кофе.
— Я раскопала одно дело об убийствах в Ярославле, это город в России, километров триста от Москвы. Зарезали двух девушек-подростков: нанесли им шестьсот шестьдесят шесть ран и вынули сердца. Кровью убийцы окропили тело подельника, которого принимали в секту.
— Об этих убийствах я слышал, — кивает Том. — Днем позже та же банда убила еще двух подростков и закопала останки в могилах, помеченных перевернутыми распятиями. Еще они разожгли жертвенные костры, если мне память не изменяет…
— Было такое, — говорит Валентина. — У нас пока только общая информация, но из России пришлют больше деталей. Однако да, вы правы: убийцы разожгли ритуальный костер, на котором, очевидно, сожгли клок волос жертвы.
— Это в их обычае. Они и плоть убитых ели?
— Вы снова правы. Сатанисты пили кровь и жарили на огне куски тела, которые потом съели.
— Думаете, ваше дело как-то связано с тем?
Валентина качает головой.
— В России убийц поймали и посадили, так что прямой связи быть не может. Если только элемент подражания. Похожие случаи имелись в Италии: после убийства одного рок-певца и двух женщин в Милане раскрыли сатанинский культ.
Том кивает.
— Очень часто сатанинские ритуалы включают трех жертв. Таким образом сектанты порочат образ Святой Троицы, как бы издеваются над телами Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа. Показывают, мол, христиане и Иисус бессильны в своей бесконечной борьбе с дьяволом.
Валентина изо всех сил старается, чтобы на лице не отразился страх: а вдруг убийство Моники Видич — это лишь начало?
— Том, — говорит она, — я приношу извинения за то, что мы вмешались в ваши дела и в личную жизнь. Мы отвезем вас обратно в отель, однако прежде разрешите попросить еще об одном одолжении.
— Смотря что за одолжение.
— Очень большое. Майор хочет организовать встречу, своего рода мозговой штурм, вместе с нашим патологоанатомом, профессором Монтесано. — Валентина делает небольшую паузу и завершает просьбу: — В морге.
Том и бровью не поводит, но по лицу видно: эту просьбу он выполнять не хотел бы.
— Если я соглашусь на встречу, то мы с вами в расчете? Окончательно?
Валентина смотрит на Рокко, затем — опять на Тома.
— Окончательно, — обещает она, надеясь, что в голосе не прозвучало сомнение или вина. Ведь пока не время и не место говорить Тому, что еще сотворил с телом Моники неизвестный убийца.
Capitolo XIII
Атманта
666 год до н. э.
Над одной из городских стен висят тяжелые изогнутые крючья.
Висят давно и успели проржаветь. На медового цвета стенах темнеют бурые подтеки.
Никто никогда не спрашивает, для чего крюки.
Все и так знают.
Знают, потому что когда крюки идут в дело, то селяне замирают от ужаса.
Крюки принадлежат Ларсу, и он вешает на них провинившихся.
Живьем.
Однажды он подвесил на крюке за задние лапы собаку. Животное имело несчастье выбежать Ларсу навстречу и облаять его. Ларс чуть не перебил ей хребет голыми руками, но этого показалось недостаточно. Он заставил хозяина собаки и его шестилетнего сына сидеть под стеной, пока их питомец умирал под палящим солнцем. Прошло больше дня, прежде чем собака испустила последний взвизг. А Ларс предупредил ее владельца: мол, тронешь собаку или попытаешься облегчить ей муки — и тебя подвесят вместе с ней. Когда же собака издохла, Ларс заставил ребенка срезать ее и закопать за стеной города.
На земле под крючьями полно пятен: кровь, пот, слезы. Большая часть — от людей. И больше всего — от мужчин.
Но пусть читатель не обманывается, Ларс не чужд и женской плоти, если того требуют обстоятельства.
Иноземная наложница проявила к его другу неуважение, и тогда Ларс привязал ее к крючьям на рассвете, а вечером развернул к стене лицом. Пригнал ночующих на кладбище больных и уродов, чтобы те могли попользоваться прелестями казнимой девицы.
Крючья остры и жадно вгрызаются в мягкую стену, когда на них подвешивают очередную жертву Карателя. Ларс выковал крючья собственноручно: раскалив добела, стучал по ним молотом, пока металл не принял нужную форму. Много любви он вложил в этот труд.
Ларс вспоминает каждый удар молотом, каждую искру, когда к стене, прозванной в народе Стеной наказания, ведут очередного воришку. Прозвище лобного места Ларсу понравилось: значит, люди сознают его значимость, его роль в их собственных жизнях.
Воришку раздевают. Это старик по имени Тельтий. Когда Ларс еще был ребенком, родители, уходя работать, оставляли сына с Тельтием и его женой. Каратель вспоминает, как играл, дергая старика за волосы и бороду. Но воспоминания улетучиваются, когда помощники проводят старика на платформу и подвешивают.
Старик висит спиной к стене, привязанный к крюкам за запястья. Его лицо искажается болью.
Гнев закипает в груди Ларса. Страдания вора возжигают в нем пламень — такой будоражащий, поднимающий силы и дающий чувство полноты.
Тельтия Ларс презирает. Ему отвратны длинная седая борода, седые волосы в носу и на ушах, в подмышках и на лобке жертвы. Седина отвращает Карателя. Отвратен и сам старик. Отвратно то, что он сделал — украл серебро в шахте, где сам же и трудится. Магистрат постановил публично казнить его, преподав урок, которого старик никогда не забудет. Урок, который надолго запомнят все.
Ларс берет у помощника факел.
— Открой глаза! — велит он Тельтию. — Открой, ворюга!
И старик робко смотрит на своего палача, на человека, которого когда-то баюкал на руках жаркими днями.
Ларс подносит факел к промежности старика и улыбается. Седые волосы на лобке горят и скручиваются.
Каратель смеется, и голос его рокотом проносится по садам.
Тельтий дергается и извивается.
Помощник палача не выдерживает зрелища и запаха паленой кожи и волос.
Ларс, напротив, вдыхает вонь, словно девица — тонкий аромат цветущей розы.
— Ты украл у хозяина, предал его и обманул доверие. Обесчестил его доброе имя. За эти преступления я казню тебя по закону, дабы прочие, узнав о проступке твоем, впредь уважали права честных мужей.
С этими словами Ларс поджигает волосы на груди Тельтия. Старик вопит.
Палач не торопится, он поводит факелом аккуратно, чтобы ненароком не убить жертву. Жарить мертвого — невелика забава. Мучить живого куда веселее.
К тому времени, как Ларс спалил все волосы на теле и голове Тельтия, старик уже без сознания.
— Снимите его, — командует палач своим помощникам. — И отнесите обратно к его сучке жене, чтобы выходила и подлечила.
Помощники взбираются на платформу, и младший спрашивает полным ужаса голосом:
— Во имя богов, сколько же серебра украл этот старик?!
— Молчи! — испуганно велит старший. — Он не серебро взял и даже не пыль из забоя. Всего лишь черствый хлеб, который никто есть бы не стал. Да и то лишь потому, что жена его больна и печь не может.
