Дин Кунц - Апокалипсис Томаса
— Знаешь, Одд, возможно, для них пятьдесят световых лет то же самое, что для нас пятьдесят миль.
— Даже пройти пятьдесят миль для того, чтобы насильно вставить мне в зад зонд, не получив на то моего разрешения… я считаю, подобное может сделать только извращенец.
Лицо Генри вспыхнуло изумлением от такой характеристики инопланетян, а потом он весело улыбнулся. Как улыбнулся бы любой озорной мальчишка, получив законный повод поговорить о задах и тому подобном.
— Они, вероятно, берут и образцы ДНК.
Я пожал плечами.
— Так я дам им прядь волос.
Мечтательно улыбаясь, Генри при этом вертел в руках томик поэзии, словно от волнения.
— Некоторые уфологии думают, что инопланетяне победили смерть и хотят подарить нам бессмертие.
— Подарить всем?
— Они такие сострадательные.
— Леди Гага, конечно, клевая. Но тысячу лет спустя я определенно не захочу слушать ее семисотый альбом.
— Все будет не так скучно. Став бессмертным, ты сможешь менять карьеру. Стать певцом, как Леди Гага, а она станет поваром блюд быстрого приготовления.
Я скорчил гримасу.
— Я не умею петь, и почему-то есть у меня уверенность, что она не умеет готовить.
Он большим пальцем пролистывал страницы, не заглядывая в книгу. По звуку словно тасовал карты.
— С помощью инопланетной науки мы все сможем сделать идеально.
— А зачем вообще что-нибудь делать?
— В смысле?
— Если учиться будет нечему, потому что мы все будем знать, в чем вызов, ради чего прилагать какие-то усилия, какой смысл?
Какие-то мгновения он продолжал пролистывать страницы, но потом руки застыли, а улыбка поблекла.
Я ждал его ответа, но не получил. После долгой паузы он заговорил о другом:
— Сейчас я должен быть в отпуске. Восемь недель на Гавайях.
По моему разумению, Ной Волфлоу никак не тянул на Санта-Клауса для сотрудников своего поместья, но я ничего не стал говорить о его щедрости.
Генри теперь смотрел на лениво кружащего сокола, который терпеливо дожидался появления добычи. На юношеском лице охранника отражалось столь нехарактерное для него отчаяние, и я заподозрил, что Генри переживает какой-то эмоциональный кризис и, если я буду молчать, может сказать что-то полезное для меня, приоткрывающее завесу тайны, связанной с Роузлендом.
— Я провел на Гавайях две недели, но больше не выдержал. На неделю полетел в Сан-Франциско, но нашел, что там ничуть не лучше.
Сапсан бесшумно скользил в вышине, и я тоже чувствовал себя соколом. Мой разум кружил вокруг охранника, терпеливо ожидая, когда он произнесет слова, которые могли стать для меня поживой.
— Речь не об этих конкретных местах, — продолжил Генри. — Куда бы ты ни пошел в эти дни, все вызывает недоумение, правда? Я не знаю, в чем причина, но так оно и есть.
Я не верил, что Генри ждал от меня каких-то комментариев. Он определенно размышлял вслух.
— Люди теперь совсем не такие, как были раньше. Перемены произошли слишком быстро. Открылось бесконечное число возможностей.
Опасаясь, что он начнет говорить так же заумно, как Аннамария, я попытался внести ясность:
— Вы про Интернет, научные достижения и все такое?
— Научные достижения ничего не меняют. Люди оставались людьми как до, так и после изобретения парового двигателя, как до, так и после изобретения самолета. Но… теперь почти все — иное. Стены. Вот в чем дело. Проблема — стены.
Я ждал, но больше он ничего не сказал, и наконец, от раздражения, которым я не могу гордиться, я первым нарушил паузу:
— Стены. Да. До чего правильно. Мы должны иметь стены, так? А может, не должны? Ты начинаешь со стен, а потом тебе требуется потолок. И пол. И двери. И конца нет. Палатка. Вот, наверное, ответ.
Если он и услышал мои слова, то сарказма не уловил.
— У меня оставалось пять недель отпуска, но я не мог находиться где-то еще. Я ненавижу стену вокруг Роузленда, но ворота в ней — это ворота в никуда.
Поскольку он не продолжил, я попытался побудить его к этому, сказав:
— Видите ли, эти ворота — ворота ко всему. За ними целый мир.
Я думал, он размышляет над моим глубокомысленным комментарием, но, как выяснилось, его мысли уже перескочили на другое.
— «Распалось все, держать не может центр».
Узнав эту строку, я не смог сразу вспомнить, чье стихотворение он процитировал.
Прежде чем успел спросить, Генри продолжил:
— «За кругом круг — вращение все шире/Хозяина уже не слышит сокол;/Распалось все, держать не может центр».
— Йейтс, — назвал я поэта и похвалил бы себя, если б понимал, о чем говорит Генри.
— Мне здесь тошно, в этом Роузленде без роз, но, по крайней мере, здесь есть стена, а со стеной центр сможет и удержаться.
Он не впал в истерику, просто говорил загадками, но мне действительно хотелось отвесить ему оплеуху, чтобы он вспомнил о здравом смысле, как в фильмах герой отвешивает оплеуху актеру или актрисе, бьющейся по роли в истерике. Но, как бы меня это ни раздражало, я никогда не поднимаю руку на человека, который носит пистолет в плечевой кобуре под блейзером, сшитым так, чтобы позволить максимально быстро выхватить оружие.
Генри перевел взгляд с сапсана на меня. На его лице Гека Финна глаза унынием напоминали Гамлета.
Его ранимость не могла быть более очевидной. Я чувствовал, что легкость, с какой он мне открылся, свидетельствовала об одном: друзей у него нет, он их ищет и ради этого пойдет на то, чтобы открыть мне секреты Роузленда, вызнав которые, я смогу понять, почему я здесь и что должен делать.
Настоящая дружба, однако, отношения святые, даже если не произносится официальная клятва. Друзья, которые появились у меня и в Пико Мундо, и в тех местах, куда меня заносила судьба после того, как я покинул дом, удержали от отчаяния, помогли сохранить надежду. Я понимал, что вызнать секреты можно, лишь манипулируя Генри. Нет ничего зазорного в манипулировании плохими людьми, если только так можно добиться правды, но я не считал Генри Лоулэма плохишом или заслуживающим такого манипулирования. Притворяясь другом, я сводил на нет отношения с настоящими друзьями.
Пока я колебался, момент для активных действий миновал, и Генри переключился на новую тему.
— Гости в Роузленде редки.
— Эта дама, с которой я путешествую, она, похоже… очаровала мистера Волфлоу.
— Она не в его вкусе. Не показушная, не бросающаяся в глаза и не дешевка.
Негативное отношение Генри к работодателю возродило у меня надежду, что он все-таки поделится со мной секретами, не принуждая изображать дружбу.
Молчание служило моим интересам, и через какое-то время Генри добавил:
— Ты не ее любовник.
— Нет.
— И кто ты ей?
— Друг. Она одинока. Нуждается в защите.
Он встретился со мной взглядом, словно хотел подчеркнуть значимость следующих своих слов:
— Ему она не нужна. Может, ребенок?
— Мистеру Волфлоу? Зачем ему ее ребенок?
Затронув тему, он отказался ее развивать.
— Кто знает? Может, ему нужно… что-нибудь новенькое.
Я понимал, что речь идет не о чем-то невинном.
— Новенькое? В каком смысле?
— Ощущения, — он перевел взгляд на охотника в высоком синем небе. — Еще не испробованные.
Эти слова включали в себя столь широкий спектр ужасного, что я решил вытянуть из него объяснение. Но не успел произнести и слова, как он остановил меня, подняв руку.
— Я сказал слишком много и недостаточно. Если ты хочешь уберечь ее, вам надо уйти. Здесь… плохое место.
Я не мог сказать ему, что мой сверхъестественный дар и миссия Аннамарии — какой бы она ни была — привели нас сюда. Рассказать о моем шестом чувстве я мог только близкому другу, иначе возникали серьезные проблемы.
По мнению Аннамарии, кому-то в Роузленде грозила смертельная опасность, возможно, мальчику, из-за которого тревожилась блондинка. Я не чувствовал, что опасность грозит Генри. Мне еще предстояло найти того, кто нуждался в моей помощи.
— Мы не можем уйти сегодня, — ответил я. — Но, надеюсь, скоро уйдем.
— Если причина в деньгах, я могу дать их тебе.
— Вы очень добры, сэр. Но дело не в деньгах.
— Я говорю тебе, что это плохое место, а ты не удивлен.
— Немного удивлен.
— Совсем не удивлен. Хотелось бы знать, кто ты?
— Всего лишь повар блюд быстрого приготовления.
— Но работы у тебя нет.
Я пожал плечами:
— Экономика в скверном состоянии.
Он отвел от меня взгляд и покачал головой.
Словно ангел, внезапно сброшенный с небес и лишь в самый последний момент вспомнивший про крылья, сапсан камнем упал вниз, его страшные когти схватили маленькую птичку в полете, потом он взмыл вверх и улетел, возможно, к дереву, на которое мог опуститься, а уж потом полакомиться насмерть перепуганной добычей.
