Роберт Ладлэм - Ультиматум Борна
— Но вы отвергли его, — сказал Джейсон сухо, — и он хочет восстановить свою репутацию. Он хочет быть признан лучшим киллером, какого вы когда-либо тренировали. Его психопатическое эго стало базой всему тому, что нам с Алексом удалось достичь… Санчес говорил, он постоянно хвастался своими кадрами в Москве: «Всегда Москва, это его навязчивая идея», — так он сказал. Единственным конкретным человеком, о котором он знал — и то не по имени — был крот Карлоса в КГБ, но, по его словам, Карлос уверял, что у него есть и другие на ключевых позициях в разных влиятельных министерствах, которым он, как монсеньер, годами высылал деньги.
— Значит, шакал думает, что формирует себе группу поддержки внутри нашего правительства, — заметил Крупкин. — Несмотря ни на что, он все еще верит, что сможет вернуться. Он действительно эгоистичный маньяк, но никогда не понимал русскую душу. Он может на какое-то время подкупить несколько циничных случайных людей, но они обеспечат свое будущее, а затем обернутся против него же. Никто не хочет оказаться на Лубянке или в сибирском гулаге. Потемкинская деревня Шакала сгорит дотла.
— Тем больше для него причин поспешить в Москву, попробовать убавить дровишек в костре, — сказал Алекс.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Борн.
— С разоблачением человека Карлоса на площади Дзержинского начнется пожар; он поймет это. Единственный способ предотвратить это — поехать в Москву и сделать выбор: либо его информатор избежит службы расследования внутренней безопасности, либо Шакалу придется его убить.
— Я забыл, — перебил Борн. — Санчес еще кое-что сказал… Большинство русских на содержании Карлоса говорят по-французски. Ищите человека в Комитете, знающего французский.
Снова запищала рация Крупкина. Он достал ее и сказал:
— Да?
— Не знаю, как и почему, товарищ, — прозвучал натянутый голос Сергея, — но только что к подъезду подрулил посольский лимузин. Клянусь, я не понимаю, что происходит!
— Зато я понимаю. Я его вызвал.
— Но все ведь увидят посольские флаги!
— Включая, надеюсь, и бдительного старика в коричневой машине. Мы скоро спустимся. Конец связи, — Крупкин обернулся к остальным. — Машина подана, джентльмены. Где мы встретимся, Доми? И когда?
— Сегодня вечером, — ответила Лавьер. — Будет показ в «Ла Галери д’Ор» на Рю де Парадис. Художник — молодое дарование, которое хочет стать рок-звездой или вроде того, но он сейчас в моде, и там будут все.
— Хорошо, вечером… Пойдемте, джентльмены. Несмотря на спокойную обстановку, следует быть очень внимательными на улице.
Поток людей двигался через столпы света под режущий слух аккомпанемент рок-группы, милосердно помещенной в боковой комнате, в стороне от главной галереи. Если бы не картины на стенах и лучи маленьких прожекторов, освещающие их, можно было бы подумать, что это скорее дискотека, чем одна из парижских художественных галерей.
Кивая направо и налево, Доминик Лавьер провела Крупкина в угол большой комнаты. Приятные улыбки, изогнутые брови и периодический смех служили фоном их тихой беседы.
— Старикам сообщили, что монсеньер будет отсутствовать несколько дней. Однако они должны по-прежнему искать высокого американца и его хромого друга и фиксировать, где их видят.
— Ты хорошо поработала.
— Когда я сообщила ему информацию, он не проронил ни слова. Но в его дыхании явно ощущалась ненависть. У меня мурашки по спине пробежали.
— Он уже на пути в Москву, — сказал русский. — Наверняка через Прагу.
— Что вы будете теперь делать?
Крупкин запрокинул голову, поднял глаза к потолку, имитируя смех. Опустив взгляд на нее, он ответил, улыбаясь:
— Теперь Москва.
Глава 33
Брюс Огилви, управляющий партнер «Огилви, Споффорд, Кроуфорд и Кохен», гордился своей самодисциплинированностью. Имелось в виду не только внешнее поведение и спокойствие, но и хладнокровие, с которым он встречал все свои глубочайшие страхи в тяжелые времена. Однако когда он приехал в свой офис около пятидесяти минут назад и услышал звонок своего секретного личного телефона, его кольнуло дурное предчувствие. Потом, когда он услышал сильный акцент советского генерального консула в Нью-Йорке, требующий немедленной встречи, ему пришлось признать неожиданную пустоту в груди… А когда русский велел — приказал ему — быть в комнате 4C в отеле «Карлайль» через час, вместо их обычного места встречи на квартире на углу Тридцать второй и Мэдисон, Брюс почувствовал жжение — жгучую боль, заполнившую пустоту в его груди. А когда он мягко возразил против непредвиденности этой внеочередной встречи, эта боль превратилась в пламя, языки которого поднялись к самому горлу, когда русский ответил:
— То, что я должен вам показать, заставит вас искренне пожалеть о том, что мы знакомы, и пусть этим утром не происходит никаких случайностей или неожиданного. Будьте там!
Огилви как можно дальше отодвинул назад спинку кресла в его лимузине и вытянул ноги на покрытом ковром полу. В голове его вертелись абстрактные, хаотичные мысли о его личном благосостоянии, власти и влиянии; он должен взять себя в руки! В конце концов, разве он не Брюс Огилви, тот самый Брюс Огилви, возможно самый преуспевающий корпоративный адвокат в Нью-Йорке, второй (хотя сам он считал себя первым) после бостонского Рэндольфа Гейтса на тернистом пути корпоративного и антитрастового законодательства?
Гейтс! Даже одна только мысль об этом сукином сыне была неприятна. «Медуза» попросила великого Гейтса о небольшой услуге, незначительную, совершенно приемлемую должность в ad hoc[108] комиссии, ориентированной на правительство, и он не соизволил даже ответить на их телефонные звонки! Звонки из другого, совершенно приемлемого источника — предположительно безукоризненного и беспристрастного главы отдела снабжения Пентагона, придурка по имени генерал Норман Свайн, который всего лишь хотел информации из первых рук. Ну, может быть, чуть больше, чем просто информации, но Гейтс не мог этого знать… Гейтс? Кажется, что-то было в «Таймс» прошлым утром о том, что он вдруг отказался от дел. С чего бы это?
Лимузин остановился напротив отеля «Карлайль», некогда излюбленного семьей Кеннеди места в Нью-Йорке, а теперь временной тайной явки русских. Огилви подождал, пока швейцар в униформе откроет левую заднюю дверцу, и ступил на асфальт. Обычно он так не делал, считая задержку ненужной показухой, но этим утром он подождал; он должен был взять себя в руки. Он должен быть Хладнокровным Огилви, которого боятся его противники.
Лифт быстро поднялся на четвертый этаж, шаги по коридору, устланному голубым ковром, к комнате 4C были гораздо менее торопливыми, расстояние неумолимо уменьшалось. Тот самый Брюс Огилви дышал глубоко, спокойно, высоко держа голову, когда нажал на кнопку звонка. Через двадцать восемь раздраженно отсчитанных им секунд: «одна-и-две-и…», советский генеральный консул открыл дверь. Это был худой мужчина среднего роста с орлиным лицом, туго обтянутым белой кожей, и большими карими глазами.
Владимир Суликов — неутомимый трудяга семидесяти трех лет, полный жизненной энергии, ученый, бывший профессор истории в Московском университете, законченный марксист, но при этом, как ни странно при занимаемой им должности, не член коммунистической партии. Он не входил ни в одну политическую ортодоксию, предпочитая пассивную роль независимого индивидуума внутри коллективистского общества. Это, в союзе с его исключительно проницательным интеллектом, сослужило ему хорошую службу; его ставили на должности, где более конформистские люди не были бы даже наполовину столь же эффективны. Комбинация этих качеств, вместе с его привычкой к физическим тренировкам, делала Суликова выглядящим на десять-пятнадцать лет моложе его возраста. Он излучал мудрость многих лет и жизненную силу молодости, чтобы воплотить ее.
Приветствия были достаточно сухими. Суликов не предложил ничего кроме жесткого холодного рукопожатия и жесткого кресла. Он встал перед каминной полкой из белого мрамора, будто это была школьная доска, сложив руки за спиной, словно волнующийся профессор перед тем как опросить и затем прочитать нотацию надоедливому, вечно спорящему студенту.
— Перейдем сразу к делу, — сказал русский кратко. — Вы слышали об адмирале Питере Холланде?
— Конечно. Он директор Центрального разведывательного управления. А почему вы спрашиваете?
— Он один из вас?
— Нет.
— Вы уверены?
— Конечно, уверен.
— Возможно ли, чтобы он стал одним из вас без вашего личного ведома?
— Абсолютно нет, я даже не знаком с ним. И если это какой-то любительский допрос в советском стиле, попрактикуйтесь на ком-нибудь другом.
