Антонио Аламо - Ватикан
— Какие красавцы, верно, брат Гаспар? — спросил монсиньор, подмигивая и выходя за рамки приличий, которых придерживался до сих пор. — Мы, католики, прежде всего эстеты. Не будь мы эстетами, мы не протянули бы столько веков. Не веришь? Да, мы погибли бы безвозвратно. Эстетизм — вот в чем наша великая сила, наш самый неопровержимый аргумент.
Гаспар даже не удостоил его ответом.
— Смотри-ка, а этого я не знаю, — сказал монсиньор Гаспару, указывая на гвардейца, стоявшего навытяжку в безлюдном коридоре. — Наверное, новенький, — шепнул Ванини.
Они прошли мимо гвардейца, который немедленно воинственно вытянулся по стойке смирно.
— Скажи, ты новенький?
Гвардеец кивнул:
— Сегодня — второй день моей службы, монсиньор…
— Монсиньор Лучано Ванини, лично прислуживаю Его Святейшеству. Возьми, — и он протянул гвардейцу свою карточку, которую часовой взял, даже не взглянув на нее. — Как тебя зовут?
— Франко.
— Ах, Франко, красивое имя. Из каких краев?
— Из Эммена, Люцерн.
— Знаю это место, очень красивое. Любишь кататься на лыжах?
— Очень.
— Ну, понятно, как и все. Полагаю, ты знаешь о правилах, принятых на этой службе, такой необычной и привилегированной?
Хотя гвардеец кивнул, монсиньор Ванини посчитал нелишним напомнить ему:
— Никакого вина, курения и никаких девочек. Ты знаешь, что новобранцам не разрешено жениться в течение пяти лет, и негоже заставлять бедных фемин страдать так долго или, что еще хуже, губить их для Царствия Небесного.
Гвардеец снова кивнул.
— Мы рады видеть тебя здесь, Франко, — сказал Ванини.
— Спасибо.
— Если у тебя заболят ноги, можешь присесть на минутку, ничего страшного. Мы ведь не какие-нибудь изверги. Еще увидимся, Франко.
Гвардеец кивнул в третий раз, и монсиньор с монахом продолжили свой путь.
— Куда мы направляемся, Лучано? — спросил явно взволнованный брат Гаспар. — В зал для аудиенций?
— Нет, в его личный кабинет, — ответил монсиньор Ванини, внезапно останавливаясь перед огромным окном, за которым виднелись прозрачная синева римского неба, зелень городских садов, памятник святому Петру и антенна «Радио Ватикана».
Естественно, он тоже посчитал, что подобное замечание не заслуживает ответа; они прошли дальше и вновь углубились в очередной лабиринт коридоров и лестниц, ведших в личные покои Папы.
Прежде чем распахнуть одну из бесконечных дверей, Лучано внезапно остановился, опять напустил на себя серьезный вид и сказал брату Гаспару, что обязан кое о чем его предупредить: во-первых, он ни на минуту не сможет остаться с Папой наедине, поскольку он, Лучано, будет постоянно присутствовать при их беседе, хотя и постарается вмешиваться как можно меньше; во-вторых, он должен хорошенько взвешивать каждое свое слово не только потому, что в последнее время восприимчивость Папы болезненно обострилась, но прежде всего потому, что обычай требует, чтобы в подобных случаях посетитель больше слушал, нежели излагал собственные мнения, которые, несмотря на свою незначительность, могли помешать сосредоточенности, требовавшейся от Папы; и наконец, аудиенция в любом случае не должна продолжаться более получаса, чтобы не перегружать его и без того подточенные силы и не злоупотреблять скудным временем, которым он располагал, чтобы справиться со всеми делами своего насыщенного расписания, на что у брата Гаспара, естественно, не нашлось возражений; они миновали дверь и углубились в новую череду залов и галерей, и эти беспрестанно распахивающиеся и захлопывающиеся двери, коридоры и коридорчики, пустующие жилые и нежилые помещения уже начали давить на брата Гаспара, испытывая его терпение, пока наконец они не остановились перед очередной дверью, которая никем не охранялась, но Гаспар чутьем уловил, что это последний рубеж. Лучано Ванини постучал в дверь костяшками пальцев, подождал ответа, но, поскольку такового не последовало, шепнул:
— Наверное, в ванной.
Однако вслед за этим он снова постучал в дверь, добавив:
— Святой Отец, разрешите? — И снова никто не снизошел ответить. — Святой Отец?
Тут Лучано, набравшись храбрости, приоткрыл дверь без всякого на то разрешения, и действительно, нагнувшись над сравнительно небольшим письменным столом, сидел Святой Отец, от которого — не могу не упомянуть об этом — исходило сверхъестественное сияние. Глаза брата Гаспара увлажнились от волнения, копившегося уже почти целый час.
Стоило двери открыться, как Римский Первосвященник поднял голову и посмотрел на вошедших словно бы из запредельных далей, и брат Гаспар, едва войдя в более чем скромно обставленный кабинет, почел за лучшее чуть приблизиться к высочайшей особе, смиреннейшим образом преклонить колена в низком поклоне и с трепетом в голосе произнести:
— Я у ваших ног, Святой Отец.
Ему показалось, что ответ медлит века, поэтому он поцеловал край папского одеяния и продолжал:
— В смирении мое богатство.
Но и на сей раз быстрого ответа не последовало, и все же наконец он услышал дрожащий голос, как бы через силу обращавшийся к нему:
— Мы очень желали вас видеть, сын мой, но садитесь, садитесь же, сын мой.
Брат Гаспар поднял увлажненный взгляд, выпрямился и сел напротив Папы, как тот его и просил. На коленях у Папы дремал персидский кот, чья иссиня-черная шерсть оттеняла снежную белизну почти прозрачной руки Его Святейшества, кожа которой светилась яркими шелковистыми переливами, словно омытая в вечности. На нем была простая белая сутана и такая же белая короткая мантия и скуфья. Вообще же в кабинете царил ледниковый холод, но, несмотря на это, несколько капелек пота словно застыли в складках перламутровых морщин папского чела.
Брат Гаспар подождал, пока к нему обратятся, но, так как Папа сидел молча, все с тем же потерянным выражением лица, он спросил:
— Как ваше здоровье, Святой Отец?
Святой Отец поглядел на Лучано Ванини, Лучано Ванини посмотрел на Святого Отца, который после долгого молчания произнес:
— Кто этот холеный монах, Лучано? Нам он неизвестен.
Брат Гаспар в некотором замешательстве посмотрел на Лучано, который только пожал плечами.
— Кто он? — снова спросил Папа.
Хорошо еще, что монсиньор наконец-то решил вмешаться:
— Брат Гаспар Оливарес из ордена братьев-проповедников, помимо прочего автор книги «Аз есмь Сатана», прославленный экзорцист.
— А, да, мы знаем, кто это, — сказал Папа, мигая, словно его слепил яркий свет, и одновременно лаская потягивавшегося кота. — Мы очень желали с вами познакомиться. Но садитесь же, сын мой, садитесь.
Брат Гаспар, естественно, не повиновался, учитывая то обстоятельство, что он и без того уже сидел.
Папа выдвинул ящик стола и стал в нем шарить.
— Куда же мы это положили? Нигде нет. Кто-то постоянно перекладывает наши вещи, — сказал он, бросая обвинительный взгляд на монсиньора Ванини, после чего возобновил поиски. — А, вот они, — добавил он, выуживая из бумаг очки в золотой оправе. Водрузив их, он живо огляделся и несколько резко добавил: — Зачем вы приехали?
— Что? — переспросил брат Гаспар, не в силах скрыть удивления.
— Да, да, зачем? Или вы тут проездом?
Гаспар не знал, что отвечать.
— Вы турист? Приехали по туристической путевке? — спросил Папа. — Уже посмотрели наши музеи? И что, понравилось? Мы находим это зрелище возвышенным, — сказал он, тяжело дыша. — Все эти произведения искусства, похищенные нашими предшественниками в разных местах, сваленные в кучу без разбора, так что никто не может привести их в надлежащий порядок, так что никто точно не знает, чем мы располагаем и где разместить наши сокровища. Некоторые с пылкой заинтересованностью советуют нам создать новый музей или расширить уже имеющиеся и подсказывают нам именитых архитекторов и строителей за невесть какие комиссионные, но мы отвечаем им: «Зачем нам тратить на это наше время?» Похоже, затем, чтобы нашлось место для новых скульптур, новых картин, новых… «Еще, еще и еще», — вот девиз Ватикана. «Но зачем? — снова спрашиваем мы, — зачем нам новый хлам, если никто не хочет смотреть на то, что уже есть?» Сжечь бы все это. Что, не верите? Немного серной кислоты — вот что не помешает Сикстинской капелле. А если нет, то продать ее японцам, которые все скупают. Уже есть парочка заинтересованных фирм. Ну, ладно, вы-то зачем приехали? Если, конечно, позволите знать?
Брат Гаспар не знал, что ответить, и однако же ответил:
— Я думал, что приехал по вашему зову, Ваше Святейшество.
Голос его дрожал, и мысли трепетали.
— А зачем нам было вас призывать? Вы что — важная шишка? Что вы такого сделали, чтобы мы пожелали вас видеть? Книжки пишете? Велика новость! Многие пишут книги — так что же: нам всех их принимать? Эх вы, щелкоперы: все вы тщеславные, а тщеславие — грех, который не заслуживает ни нашего любопытства, ни снисхождения. По правде говоря, не представляю себе ничего более скучного, чем тщеславный человек.
